Литературные воспоминания

и его воодушевленной мысли, искавшей постоянно идеалов нравственности и

высокого, философского разрешения задач жизни,— эта работа не умолкала, покуда сам он числился скромно в рядах русских второстепенных подцензурных

писателей и журнальных сотрудников. Для тогдашнего цензурного ведомства

первостепенными писателями долгое время были только одни редакторы

журналов—Сенковский, Греч, Булгарин, за исключением Пушкина и Гоголя, слишком уже ярко выступавших вперед. Чрезвычайным счастием должно

считаться то, что тогдашняя цензура не угадала в Белинском на первых порах

моралиста, который, под предлогом разбора русских сочинений, занят

единственно исканием основ для трезвого мышления, способного устроить

разумным образом личное и общественное существование. Впоследствии она

распознала в нем влиятельного писателя и всемерно старалась не допускать

применение его идей к историческим лицам и современности, но и при этом

способе понимания деятельности Белинского она отчасти все-таки продолжала

считать его, с голоса «Северной пчелы», за человека, производящего

преимущественно малопонятную, туманную чепуху, которая может быть терпима

по самой дикой своей оригинальности, становясь безвредной тем более, чем

сильнее и подробнее высказывается. Этому обстоятельству мы и обязаны

сохранением некоторых существенных положений и мыслей у Белинского, которые пробирались на свет под именем чудовищностей и нелепостей. Это же

обстоятельство поясняет многое в последующих явлениях общественной жизни

нашей, которые без того могут показаться странными, нежданными и

негаданными сюрпризами.

II

Я сошелся с Белинским в первый раз у А. А. Комарова, преподавателя

русской словесности во 2-м кадетском корпусе. Комаров занимал и квартиру в

зданиях корпуса.

Приезд Белинского в Петербург имел особенное значение, как уже было

сказано, для небольшого круга тогдашних молодых людей, которые в

литературном триумвирате О. И. Сенковского, Н. И. Греча и Ф. В. Булгарина, выросшем на благодатной почве смирдинских капиталов, вконец ими

истощенных,— видели как бы олицетворение затаенного презрения к делу

образования на Руси, образец хитрой, расчетливой, но ограниченной

практической мудрости, а наконец—ловко устроенный план надувательства

благонамеренностью и патриотизмом тех лиц, которых нельзя было надуть

другим путем. Надо сказать, что это дело в три руки производилось с

замечательным искусством.

101

Неистощимое, часто дельное и почти всегда едкое остроумие Сенковского, глумившегося над русской quasi-наукой, старалось вместе с тем удалить всякую

серьезную попытку к самостоятельному труду и отравить насмешкой источники, к которым труд этот мог бы обратиться. Греч распространялся о разврате умов и

совестей в Европе, умиляясь зрелищем здорового нравственного состояния, в

каком находилась наша родина, а товарищ его беспрестанно указывал на те

тонкие струи яда и отравы, которые, несмотря на усилия триумвирата, все-таки

пробираются к нам из чужбины и извращают суждения публики о русских

писателях и русских деятелях вообще. Замечательно, что эти великие мужи

петербургской журналистики тридцатых годов иногда и ссорились между собою, не доходя, впрочем, до явного разрыва, но ссорились из-за права протекции над

писателями, которую каждый хотел иметь в своих руках исключительно.

Протекция сделалась основным критическим мотивом, направлявшим оценку лиц

и произведений. Протекция раздавала места так же точно в литературе, как и в

администрации: она производила в чины и звания талантов людей, как гг.

Масальского, Степанова, Тимофеева и др., и даже несколько раз жаловала просто

в гении, как, например, Кукольника и «барона Брамбеуса» [091]. Нынешнему

времени трудно и понять ту степень негодования, какую возбуждали органы этой

самозванной опеки над литературою в людях, желавших сохранить по крайней

мере за этим отделом общественной деятельности некоторый призрак свободы и

человеческого достоинства. При отсутствии общественных и политических

интересов бороться с триумвиратом становилось почти делом чести; по хорошему

или дурному отношению к триумвирату стали узнавать в некоторых кругах

молодежи — впрочем, очень немногочисленных — нравственные качества людей.

Вражда к триумвирату еще усилилась, когда оказались практические следствия

распоряжения, состоявшегося около того же времени,— вовсе не допускать

соперничества журналов и терпеть одни уже существующие издания, что

приравняло органы триумвиратов к нынешним концессиям железных дорог, с

гарантией правительства. Приезд Белинского был, как сказано, особенно важен

тем, что возвещал новую попытку бороться с литературными концессионерами

после трех неудачных попыток: двух в Москве, предпринятых сперва

«Телескопом», а затем «Московским наблюдателем»,— журналом, даже и

основанным именно с этою целью в 1835 году [092]. Третья, в Петербурге, взята

была на себя «Современником» Пушкина — и тоже безуспешно [093]. С новым

правилом о журналах, казалось, все походы против откупщиков общественного

мнения должны были прекратиться. Правило это очень походило на позднейшее