Литературный быт в позднесоветских декорациях

В отношениях с Залыгиным и Липатовым совесть меня не мучила, но мысль, что мы — «по разную сторону баррикад», присутствовала постоянно. Как-то мы гуляли с Залыгиным по поселку, потом углубились в лесную просеку. Зашла речь о различиях в писательской и научной работе. «Вот вы пишете, заранее зная выделенный вам объем, а главное, всегда уверены, что плановую работу напечатают, что бы вы там ни написали, — с легким пренебрежением сказал Залыгин. — Я же затеял роман с детективной интригой, для меня совершенно новой (он имел в виду роман "После бури“), как он развернется — имею весьма смутное представление, сколько займет времени — не знаю; и, главное, нет никаких гарантий, что он получится. И этот слепой полет — года на три…» Когда мы возвращались с прогулки, я задал ему не очень тактичный вопрос — повлияла ли на него «деревенская проза». В такой редакции вопрос Залыгину не понравился (да и в самом деле — с какой стати ему было считать себя учеником Василия Белова: повесть «На Иртыше» он написал до «Привычного дела», «Соленую Падь» — в то же время, что и Белов, да и работал, конечно, в другом стилевом ключе, что я, собственно, и хотел от него самого услышать). «Мы все друг на друга так или иначе влияем», — неохотно ответил он.

В это время вышла в «Знамени» моя статья «Мысли и сердце», где Залыгин был одним из главных персонажей. Я вручил ему журнал и полагал, что обрадую его крайне лестной интерпретацией романа «Южноамериканский вариант» как произведения философского, выполненного чуть ли ни в духе гегелевской триады. Сергей Павлович вернул мне журнал в столовой, дожевывая переделкинский шницель. От моей трактовки он решительно открестился: «Вообще-то интересно, но — не обо мне, не узнаю своей вещи». Я задумался и позднее возразил ему (не для того чтобы польстить, а потому что соображение это казалось мне теоретически существенным): чем шире интерпретационный диапазон произведения, тем выше его художественное качество. Но в подобных литературоведческих изысках Залыгин явно не нуждался.

В другой раз мы прогуливались с Вилем Липатовым, прозаиком в те годы очень популярным (сейчас о Липатове напоминает разве что фильм «Деревенский детектив», до сих пор еще не сошедший с экрана благодаря замечательному Жарову в роли участкового Анискина). Может показаться странным, что я все время упоминаю «прогулки», но Переделкино все же было Домом творчества, а не домом отдыха, и «под беседы» в дневное время отводились именно прогулки. Накануне я показал Липатову какую-то работу, где писал и о нем — не персонально, а в числе прочих персонажей литературного процесса и, как обычно, в тоне вполне благожелательном, но с точки зрения своего собственного интереса и проблематики (рецензирование произведений в традиционном критическом жанре, с выставлением «оценок», меня никогда не привлекало). Виль уже успел прочитать и сказал недовольно: «Да ты меня там просто употребил». Мы поспорили. Я поупражнялся в софистике: «Вы, художники, "употребляете“ действительность для своих произведений, и никто вас не упрекает. А для нас именно эти произведения и становятся второй "действительностью“. Чего же обижаться, если я употребляю их как литературовед? А ты что — хотел бы видеть во мне только благожелательного критика и тем самым "употребить“ меня?» Увы, он действительно этого хотел, и сооруженный наспех комплимент насчет «второй действительности» его ничуть не смягчил.

По существу, и Липатов, прозаик «органический», идущий скорее от «нутра», нежели от головы, и Залыгин, художник куда более образованный, рациональный, склонный к мыслительному процессу, в прошлом сам, если не ошибаюсь, научный работник, написавший помимо романов интересную книгу о Чехове и кучу всяких статей, эссе, откликов на произведения других писателей, достаточно точно обозначили общее отношение к критике как сфере литературного «обслуживания». Критики нравились «инженерам человеческих душ», когда их хвалили. Заветной мечтой многих прозаиков и поэтов было найти для себя готового служить или даже самим вырастить критика. Когда-то один молодой романист, ныне уже имеющий за плечами целое собрание сочинений, после дружеской выпивки доверительно попросил: «Ты мне подбери какого-нибудь молодого способного критика, но без всяких этих ваших идей! У меня самого их на двоих хватит. Ему надо будет только записывать». Возможно, он его и нашел.