Литературный быт в позднесоветских декорациях

Мастеров пера не устраивало вполне уважительное, но нейтральное, вне превосходных степеней, обращение к их произведениям, характерное для критики, которую С. Чупринин называет «академической», не без основания причисляя к ней и меня. Тем не менее само участие в литературной жизни, возможность наблюдать ее изнутри, общение с писателями давали живое ощущение литературного процесса, литературного быта и нравов, с их скрытыми взаимосвязями, причинами и следствиями. Понимание, которым научные сотрудники похвастаться не могли. Я не раз вспоминал впоследствии, уже уйдя из института, разговор с запыхавшимся А. Г. Дементьевым во дворике ИМЛИ (он, опаздывая, бежал на наше заседание с Пушкинской площади, из «Нового мира»). «И зачем вам так разрываться, Александр Григорьевич, — сочувственно сказал я, искренне считая в тот момент работу в институте главной и самодостаточной. — Разве нашего сектора мало?» Дементьев странно посмотрел на меня (в журнале он был правой рукой Твардовского): «Литературный журнал тебе кажется игрой? Но ради этой игры жизни не жалко…»

«Новый мир» Твардовского действительно был подлинной звездой на журнальном небосклоне. Кочетовский «Октябрь» выглядел рядом с ним художественным пигмеем с переразвитым и уродливо торчащим идеологическим отростком. Да и по сравнению с выморочными, наукоподобными занятиями ИМЛИ в области советской литературы, о которых я вспоминал в предыдущей статье, «Новый мир» жил самой что ни на есть всамделишной жизнью. Зато сама литературная жизнь подчас действительно смахивала на игру.

Весной 1977 года состоялась помпезная поездка большой писательской бригады в Алма-Ату, организованная «Литературной газетой». Называлось это театрализованное действо так: «Круглый стол "Литературной газеты“ и Союза писателей Казахстана "Социализм и судьбы национальных культур“». Однако если читатель думает, что я сейчас расскажу что-нибудь по этому поводу о социализме и национальных культурах, то он глубоко заблуждается. Первое, что свидетельствовало о высоком уровне нашей делегации, возглавляемой Кривицким, было полное таинственности и скрытого значения название гостиницы, где нас поселили, — «Резиденция-3». На следующий день я выяснил, что это гостиница ЦК КП Казахстана и лично первого секретаря ЦК КП республики, члена Политбюро ЦК КПСС товарища Кунаева. Что делалось в двух других резиденциях, повыше рангом, можно было только вообразить, но мне и эта показалась верхом роскоши: номера, устланные коврами; в них — телефоны, по которым можно было бесплатно звонить в любой конец страны (я не преминул этим воспользоваться, «на халяву» потрепавшись с родней во Фрунзе и с друзьями в разных городах). Однако главным достоинством гостиницы был ее обеденный зал, где вышколенные официанты в черных костюмах бесплатно кормили и поили нас под тихую симфоническую музыку в любое время дня и до поздней ночи, за исключением тех часов, когда делегаты выезжали на «мероприятия».

Бесплатный и ненормированный коньяк обрушился на специалистов по судьбам национальных культур, как стихийное бедствие. К вечеру следующего дня один из московских секретарей Союза писателей СССР, поэт, бывший фронтовик, пал под его натиском на мраморный пол вниз лицом и все остальные дни ходил плотно заклеенный лейкопластырем. Другой, представитель малых народов Севера, к ужину уже не мог распознать никого из присутствующих, за исключением, впрочем, Евтушенко: стоило тому появиться в зале, как он с трудом расщеплял одно веко и мычал, то ли восторженно, то ли угрожающе: «Е… вту… шенко-о-о!» Сам Евтушенко всегда был трезв, доброжелателен и мучался комплексом вины перед вымирающими народами Севера, объясняя тем, кто готов был осуждать беднягу: «Это мы принесли им "белый огонь“, это мы их споили!»

То, что творилось в гостинице вокруг Евтушенко, было для меня полнейшей неожиданностью, благо окружен он был все же не толпой восторженных поклонниц, а «собратьями» по творческому союзу. Одни выглядели лично задетыми его славой и хотели «в ответ» тоже как-то его задеть; другие были исполнены почтительного внимания; третьи, напротив, делали вид, что его не замечают, дабы показать ему, что и сами не лыком шиты. Все так или иначе к нему «относились», и его присутствие создавало за обеденным столом невидимое, но ощутимое напряжение. Однажды после ужина, когда мы поднимались по лестнице в свои номера, заклеенный пластырем секретарь, шедший рядом с Евтушенко, начал нервно припоминать ему неправильное поведение на каком-то пленуме Союза писателей и предложил немедленно пойти в номер разобраться. Неправильность поведения, насколько я расслышал, заключалось в том, что Евтушенко не уделял секретарю на пленуме должного внимания. Я жил с тем и другим на одном этаже и случайно оказался на лестнице рядом. Заподозрив, что я отправлюсь в номер вслед за ними, Пластырь мрачно сказал мне: «Вы с нами не ходите, у нас профессиональный разговор».