Литературный быт в позднесоветских декорациях

На второй день наша делегация была приглашена в ЦК на прием к Кунаеву. Милиция при входе тщательно всех досматривала и проверяла документы. Паспорт забыл только один человек, и после долгих объяснений его все-таки не впустили. Это был, разумеется, Евтушенко, крайне удивленный и раздосадованный тем, что казахские милиционеры не знают его в лицо. Пока его возили за паспортом в гостиницу, где он поменял свитер на умопомрачительный пиджак, готовясь к предстоящему вечером концерту, мы толпились на ковровой дорожке в цековском коридоре перед дверью в кабинет Кунаева. Казахский генсек опаздывал, но в конце концов каким-то образом оказался в кабинете, миновав всех и пройдя, видимо, другим путем. В дверях произошла небольшая давка. Когда я протиснулся в огромный кунаевский кабинет, он был уже набит людьми. Оставалось только удивляться, каким образом все начальство во главе с Кривицким молниеносно успело рассесться, причем строго в порядке старшинства, по обе стороны стола. Стульев в огромном кабинете не хватало, и мы, мелкий народишко, кучками жались по углам вместе с фотожурналистами и телеоператорами.

Речь Кунаева выпала из моего сознания — он что-то рассказывал об успехах экономики Казахстана, время от времени поплевывая в большую плевательницу, поставленную около его стула, а потом, с указкой в руке, демонстрировал промышленные и сельскохозяйственные центры республики на длинной, во всю стену, рельефной карте, где муляжные горы, долины и воды были выкрашены в коричневые, зеленые и синие цвета. Вечером силами делегации и деятелей искусств Казахстана был дан большой концерт во Дворце спорта, на котором представитель малой народности, подвывая и приплясывая, с ужимками заправского шамана на каком-нибудь камлании, читал «Поэму солнца», вызвавшую бурю аплодисментов. За вечерним столом я его как будто бы не видел — встретиться нам довелось (если это можно назвать встречей) лишь глубокой ночью, при удивительных обстоятельствах.

Было уже далеко за полночь, когда мы, несколько человек, оказались в чьем-то номере, где пили вино, коротая время за привычными и забавными байками о писательской жизни. Евтушенко заглянул сюда после выяснения отношений с ревнивцем-секретарем. Вдруг откуда-то послышался исступленный человеческий крик, вернее — рык. Запахло Агатой Кристи, преступлением, может быть, убийством. Мы прислушались. Наступила пауза, потом крик повторился. «Я узнаю его! — воскликнул Евтушенко в леденящей тишине. — Это Юран (назовем так автора «Поэмы солнца»). Надо идти! Пойдемте», — обратился он ко мне, видимо, не прочитав ни у кого другого на лице желания срочно оказать помощь бедолаге. Евтушенко знал, на каком этаже живет поэт малой северной народности, и шел уверенно. Поднявшись, мы прислушались. Стояла гробовая тишина. Нужно было определить номер. Наконец за одной из дверей раздался характерный стон. Евтушенко повернул ручку, и дверь тихо подалась. Мы на цыпочках вошли.

Номер был погружен в темноту. Луна слегка проникала в комнату, посреди которой на ковре светилось обнаженное тело. Мне показалось, что это — женщина. Я пришел в ужас — глубокая ночь, незапертая дверь, на полу голая женщина, мы похожи на двух взломщиков в чужом номере. «Это Юран», — сказал Евтушенко уверенно и врубил электричество. Картину, представшую нашим глазам, я не готов описывать по гигиеническим соображениям. Распростертый на безнадежно испорченном ковре в бессознательном состоянии певец Севера вдруг каким-то чудом узнал склонившееся над ним знаменитое лицо, приподнял одно веко, промычал не то с угрозой, не то с восторгом: «Е… вту… шенко-о-о!» — и вновь отключился. Мы взвалили его на кровать и положили на правый бок, лицом к стене, тоже завешенной ковром. Евтушенко деловито сказал: «Надо привести в порядок номер, а то завтра неприятностей не оберемся».

При всей симпатии к народам малого Севера и даже чувстве вины за принесенный им «белый огонь» я не испытывал никакого желания этим заниматься. Чуткий Евтушенко тут же уловил мой скрытый протест («Ничего, ничего, я сам… наша писательская обязанность… дело такое… наш коллега…») и, засучив рукава, деловито совершил малую приборку помещения и даже какую-то постирушку. (Вскоре, уже в Москве, когда мое лицо еще не успело выпасть у него из памяти, это чувство профессиональной солидарности излилось и на меня. Однажды вечером в телевизионном холле ЦДЛ я встретил давнюю приятельницу. Мы стояли и разговаривали, когда прямо на нас из буфета вышел Евтушенко. Увидев меня с молодой женщиной, он мгновенно решил помочь коллеге и, подойдя, крепко меня поцеловал. Благородство его душевного движения трудно переоценить — теперь в ее глазах я уже должен был выглядеть Человеком, Которого Поцеловал Сам Евтушенко. Не полюбить такого Человека было невозможно. Жаль, что поцелуй в моем случае поэт израсходовал впустую: я знал свою собеседницу много лет — дружили смолоду еще наши отцы…)