Литературный быт в позднесоветских декорациях

Цензор был таинственным, безликим существом, которое располагалось где-то неподалеку, в Китайском проезде, и оставляло на рукописи пометки или подчеркивания красным карандашом, никогда не объясняя их смысла. Нельзя было спросить, что Оно имеет в виду, ему невозможно было возражать или спорить с ним — оставалось только догадываться, но при этом непременно «учитывать» и даже, в случае необходимости, «исправлять» стихи буквально на ходу, поскольку замечания приходили подчас крайне поздно и не оставляли времени связаться с автором. Кто от имени журнала возил материалы в Китайский проезд, кто общался с конкретными цензорами, обсуждались ли их подчеркивания и знаки на полях журнальным начальством, можно ли было их переубедить или здесь господствовало «право сильного», я и до сих пор не знаю — эта сторона деятельности журнала была окружена какой-то непроницаемой завесой. Казалось бестактным на эту тему говорить или задавать вопросы. Думаю, что отдел прозы требовал вмешательства цензуры (велик русский язык — кто, собственно, ее вообще «требовал», кроме самой власти!) в гораздо большей степени, чем отдел поэзии. Все, однако, было организовано таким образом, чтобы большинство цензурных претензий предусматривалось заранее и ликвидировалось в стенах самих печатных изданий, дабы не вызвать в Китайском проезде ощущения некой неблагонадежности издания.

Помню, как бился Олег Чухонцев в 1985 году над цензурной правкой замечательного стихотворения «О той земле, об этом море» (спустя всего несколько лет он уже смог напечатать его целиком в своем сборнике «Ветром и пеплом»). Одна «опасность» была устранена простейшим образом. Из описания фрески Донского монастыря, рисующей Страшный суд, автор вынужден был изъять строфу с выражением прямого верования: «Не убоимся же десницы гнева / Господнего, а возблагодарим / Дарующего урожай посева — / Веселье праведным и гибель злым». В другом случае он просто оборвал четверостишие на середине, не имея возможности адекватно заменить рифмующийся многозначный образ (после слов «…земля застыла, словно бы ничья, / у паводковых вод, где кружит голубь / над островком невестящихся верб / и дебаркадером…» следовало вычеркнутое: «…где серп и молот, /перекрестившись, сочетались в герб»). Наконец, в строках о Волго-Балте, который «провел на Север шлюзы и заводы, огни индустриальных Мангазей», вместо этих изобретательных «Мангазей» в оригинале звучало — «систему Мариинских лагерей».

Как-то мне принес стихи инженер-атомщик, человек, много лет проработавший на атомных электростанциях, с тем резким и незаурядным взглядом на опасность этих чудовищных и великолепных порождений человеческого разума, какого после Леонида Мартынова я ни у кого не встречал. «Был контур гладким и блестящим, / И даже, помню, теплым был. / Я по нему себя влачил, / Протискивался и скользил, / Приятно ощущал скольженье, / Не осязая лишь лучи, / Не ощущая облученья. / Так и запомнился он мне — / Блестящий, теплый, очень гладкий. / И лишь порой, шмыгнув украдкой, / Мороз царапнет по спине…» Понимая, сколько препятствий возникнет на пути таких стихов, я решил заручиться авторитетной рекомендацией и повез показать их одному академику, жившему в Жуковке, поселке, который Сталин подарил нашим ученым в награду за создание атомной и водородной бомб. К моему величайшему удивлению, академик, в лице которого я рассчитывал найти союзника, был искренне стихами возмущен — ничего чище и безопаснее атома он, оказывается, в своей жизни не встречал…

Многие стихи, попадавшие в журнал, были непроходимыми по самым разным причинам. У И. Лиснянской — потому что они, вместе с С. Липкиным, демонстративно расплевались с Союзом писателей после скандала вокруг альманаха «Метрополь». У Е. Блажеевского — из-за острой смеси политики с эротикой: «Лаврентий Павлович мужчиной сильным был. / Он за ночь брал меня раз шесть… Конечно, / Зимой я ела вишню и черешню…» — «Но он сажал, расстреливал. Пытал!» / — «А как бы ты с врагами поступал? / Не знаешь?.. И поймешь меня едва ли». В некоторых случаях русские стихи просто вытеснялись обильным многонациональным материалом, особенно если их публикация сулила цензурные трудности, например: «Бетонную деву с бетонным веслом, / примету эпохи и детства, / с урчаньем бельмастый бульдозер на слом / из парка влечет наконец-то… / Прощай же, о время копья и весла! / Прощай же, наяда кривая! / Твоя арматура тебя не спасла. / Эпоху, как парк, закрывают» (С. Новиков).