Литературный быт в позднесоветских декорациях

Я помню, как однажды, еще задолго до штатной работы в «Дружбе народов», забрел в журнал в поисках приработка и получил на рецензию роман «Красная метла», в двух частях и нескольких сотнях страниц. Роман восхитил меня художественной выразительностью графоманства. По поводу каждой строки его хотелось воскликнуть: «Нарочно не придумаешь!» О чем там шла речь, я так и не разобрался — скорее всего о Гражданской войне. Изложить его содержание было решительно невозможно. Открывалось это произведение почти платоновской фразой: «Нелегко было девушке Евтуховой Марии прожить всего двадцать два года». В шоковом состоянии я стал в ответе автору просто перечислять (как единомышленнику!) стилистические перлы романа: «К этой жизни она шла не романтихой, а вдохновленной идеей»; «он любил эту женщину как таковую»; «соседки-матери кормили новорожденную девочку своей грудью»; «потянуло ее к членам социалистической молодежи»; «дела в швах»; «пуля задела череп головы, но мозг остался невредим»; «зашевелилсь нервы у Баулина, и в этот момент ему разрубили затылок головы»; «на поле остались, истекая кровью, семь трупов — ни один из них не остался в живых». В заключение я посоветовал автору ни в коем случае не писать обещанной третьей части и отправил рецензию по указанному адресу, с чувством хорошо выполненного задания. К моему удивлению, в отделе прозы от рецензии пришли в ужас, и я лишился этого приработка раз и навсегда. «Что ты наделал! — отчитывали меня «дружбинцы». — Мы не имеем права отвечать автору в таком тоне и столь бездоказательно. Он же в ЦК завтра напишет, и нас по инстанциям затаскают…»

Когда я стал знакомиться с накопившимся к моему приходу в отделе поэзии стихотворным самотеком, в недрах моего помутившегося сознания сразу всплыл образ «Красной метлы», и я впервые ощутил тень сомнения в правильности выбора нового места работы. «Живал я небогато, / В желаниях умерен. / Теперь ума палата, / Да ключ от ней потерян», — сообщал один корреспондент. Другой «в переводе с мордовского» творчески развивал сюжет известной песни «Летят перелетные птицы»: если там птицы улетали в жаркие страны, а герой-патриот оставался в родной стороне, то тут уже и птицы, спохватившись на полпути, улетать отказывались: «Я расслышал без усилий / Сквозь завесу снегопада: / "Мы назад летим, в Россию, / Нам заморских стран не надо!“». Третий рисовал трогательную картину небезызвестного села Шушенское: «Прогрело землю солнце с высоты. / Весна. Хлопоты в людях и в природе. / Сажает Надя Крупская цветы / На грядке, споро вскопанной Володей». Туркменский поэт взволнованно выступал в защиту лошадей: «Но если конь, уздой звеня, / Последний завершит свой бег, / Ты по лицу не бей коня. / Будь человеком, человек!». Русский анималист писал о любимой собаке: «Я видел смерть. Собака умирала. / Мы положили друга на кровать… / И вдруг она тоскливо закричала! / Ее обнял — и смолкнула опять».

Нередко произведения эти завершались обещанием неприятностей, которые поджидают сотрудников журнала, если они не оценят таланта автора по достоинству. И после какого-нибудь выразительного стихотворения типа: «Как ты мне наскучила, / милая, красивая, / как ты надоела мне / голосом своим. / Дождь идет на улице. / Платье ты подсучила… / Под убогим зонтиком / жалко мы стоим» — следовало суровое: «Не держите по-пустому мои стихи у себя месяцами. Жду ответ. Но не более одного месяца. Если Ваш ответ будет плох или Вы не ответите, напишу в ЦК. Я Вас уведомил».

«Ты, наверное, знаешь, сидя на вредном своем месте, как редки моменты смысла в ежегодной благовидной текучке», — писал мне прекрасный русский поэт Володя Леонович. Клянусь, я это знал… Самотек значительно усиливался благодаря привычке главного редактора Сергея Алексеевича Баруздина шефствовать над Нурекской ГЭС, комплектуя для жителей ее территории какую-то бесконечную библиотеку. С этой целью он задушевно просил всех литераторов присылать в редакцию свои книги. Неразвернутые книги тут же передавались в Нурек, а сбитые с толку благодарственными ответами Баруздина авторы, полагающие, что теперь у них с главным установилась чуть ли не личная дружба, забыв о книгах, уже забрасывали редакцию рукописями: «Я бы вообще не решился присылать снова материалы, если бы не предложение Сергея Алексеевича не забывать присылать еще».