Литературный быт в позднесоветских декорациях

Другая поэма — народного поэта, депутата и лауреата Давида Кугультинова — «Град в Венеции», лихо переведенная Юлией Нейман, доставила мне, пользуясь архаическим словарем предков, бездну удовольствия. Сюжет ее был прост, как правда. То ли в группе советских туристов, то ли в составе какой-то делегации (главным действующим лицом поэмы было безликое «мы», совсем как в повести А. Малышкина «Падение Даира») автор однажды попал в Венецию и добрую половину поэмы посвятил описанию ее красот («Нет, это все предо мной предстало / Не в сновидении!.. Я наяву / По синеве Большого Канала / В сказочной гнутой гондоле плыву»). Шекспир, Джорджоне, Веронезе, дворцы, красотки, балконы, лавчонки с «ожившими натюрмортами» и «образцами искусства Мурано» — чего только наш поэт не вспомнил, не пережил, не насмотрелся: «Так же, как вы, я к вещам хладнокровен, / Все это шушера, трын-трава! / Но от заморских здешних диковин / Кругом пошла моя голова». Однако суровая западная реальность быстро его отрезвила: началась гроза, резко похолодало, полил дождь. И вот тут-то сразу обнаружился звериный облик западного общества. Конечно, возникли некоторые претензии и к каверзам природы: «Я на войне и горел, и дрог, / В тундре знавал холода и вьюгу. / Что ж ты, Венеция, диво Юга, / Гостя коварно сбиваешь с ног!» Но главный счет был предъявлен европейским буржуям: никто не пускал продрогшую группу советских граждан даже на порог своего дома. «Мы у дверей захлопнутых встали, / Жалко о помощи вопия… / Там, за дверьми — тепло, благодать. / Не помышляя о катастрофе, / Там попивает хозяин кофе — / Он не обязан нам помогать…»

Пробуксовывающий сюжет увязал в идеологически выверенных сравнениях «нас» с «ними»: «И я подумал: случись такое / Дома, на Родине, там, у нас…» «Там» автор, разумеется, всегда «получал подмогу», в частности «у эвенков и нганасан» (пожалуй, это и было в поэме самое живое — тундра, эвенки, следы многолетней отсидки Кугультинова в сталинских лагерях, где он получал подмогу, ничуть не умерившую его патриотических чувств). Но финал нужно было «довинтить» еще на один оборот — от простого обличения Запада повернуть его к интернациональному катарсису. И умудренный жизнью автор этот поворот сделал: гроза закончилась, развиднелось, а навстречу советским гражданам, отогревающимся в лучах солнца, двинулись с пением «Интернационала» вышедшие на забастовку безработные итальянские судостроители. Наша группа, естественно, «тоже запела, негромко вторя / Гимну, знакомому с детских лет». Поэма завершалась соединяющей кодой: «Здравствуй!.. / Не мраморный, золоченый, / Великолепный город-музей / И не торгашеский рынок черный — / Здравствуй, Венеция, / город друзей!»

Разумеется, Кугультинов в наш отдел ни разу не заглянул, поэма свалилась мне на голову прямо из кабинета главного, с традиционной записочкой «Надо печатать!». Вместо Кугультинова заглянул, правда, однажды не столь именитый, но тоже знающий себе цену К. Ваншенкин. Лицо Ваншенкина было мне знакомо по Дому литераторов, я почему-то знал даже его отчество и приветствовал поэта добрым вскриком: «Заходите, Константин Яковлевич!» Не считая нужным узнать, в свою очередь, что-либо обо мне, Ваншенкин положил на стол дипломат, вынул из него пачку стихотворений и со словами: «Вот. Подборка», — удалился. Писал он столь же лаконично, и это меня, озабоченного вечной толкотней стихов в номере, не могло не порадовать. Я отобрал семь стихотворений для подборки, о чем при новой встрече радостно ему сообщил. Немая сцена, произошедшая дальше, была не менее выразительна, чем в гоголевском «Ревизоре». Ваншенкин посмотрел на отобранное, побагровел, не говоря ни слова, забросил стихи в дипломат и удалился. Я еще не привык к простоте журнальных нравов, очень огорчился, готов был закричать ему вслед: «Вернись! Я все прощу!» — и приготовился к дальнейшим неприятностям. Порой я напоминал себе героя рассказа Марка Твена «Журналистика в Теннесси», которого прежний редактор газеты наставлял, как надо обращаться с посетителями: одного выбросить из окна, с другого снять скальп и т. д. (В результате, писал Твен, один из посетителей «зашел и выбросил меня из окна», «в схватке с незнакомцем, который не значился в расписании, я потерял свой скальп», а третий «оставил от меня одно воспоминание»…)