Литературный быт в позднесоветских декорациях

В распоряжении отдела поэзии, по существу, находилась поэзия всех советских республик. Когда-то отделом, мне рассказывали, заведовал Ярослав Смеляков. Наша низенькая постройка одним торцом примыкала к воротам во двор особняка Ростовых, где располагалось правление Союза писателей СССР, другим — к Дому литераторов, а окнами выходила на улицу Воровского (ныне — опять Поварскую). Автобусы с туристами подъезжали к нашим окнам почти непрерывно, и пока иностранцы, что-то лопоча на своих неведомых языках, осматривали старинный особняк, водители не выключали моторов, напрямую накачивая в наши окна клубы дыма. Не удивлюсь, если узнаю о заболеваниях легких у давних сотрудников «Юности» и «Дружбы» (сегодня редакция журнала уже поменяла место обитания, да и туристы почему-то перестали атаковать особняк Ростовых — на Поварской перед его воротами пусто).

Покидая ресторан Дома литераторов, поэты неиссякаемой струйкой текли у нас под окнами в сторону Союза писателей или к метро и порой закидывали стихи прямо по пути следования — в форточку нашей комнаты. Если Смеляков в этот момент находился за письменным столом (тоже, вероятно, вернувшись из ресторана и тоже в лихом поэтическом настроении), он, по слухам, выкидывал эти стихи в форточку обратно…

Д. Самойлов записал у себя в дневнике: «…в "Дружбу народов“ заведовать отделом поэзии пришел Вадим Ковский; посмотрим, что у него получится». Получилось нечто достаточно неожиданное: работа в журнале не только принесла мне множество полезных и забавных впечатлений, но и убедила в том, что я органически не способен перейти из среды, где чувствовал себя таким же профессиональным литератором, как и сами писатели, туда, где я должен «выпрашивать» у известных поэтов материал для очередного выпуска журнала.

Вместо того чтобы воспользоваться своим положением, установить дружеские отношения с авторами и заняться активным формированием журнального портфеля, я посылал «за стихами» (домой к Давиду Самойлову, Белле Ахмадулиной, кому-то еще) сотрудников отдела. Даже в Чегем к Кайсыну Кулиеву, которого знал и любил с детских лет, я не поехал из-за дурацкого самолюбия (во Фрунзе балкарец Кайсын, отвоевавший всю Великую Отечественную, жил вместе со своей высланной семьей рядом с нами, по другую сторону улицы). Работа по «добыче материала» казалась мне отмеченной печатью «неравенства», которое у человека сколько-нибудь тщеславного могло бы успешно компенсироваться той зависимостью, в которую попадали желающие печататься авторы. Однако тщеславия у меня всегда катастрофически не хватало, а рефлексии было гораздо больше, чем нужно для нормальной жизни, и с этим, увы, ничего нельзя было поделать.

Когда окончательно осознал, что для работы в журнале не гожусь, я его покинул. «Сколько волка не корми…» — мрачно сказал мой друг Теракопян, подписывая заявление и не вдаваясь в излишние размышления о качестве моего «меню». Сам он был словно создан для руководства «толстым» журналом и когда после смерти Баруздина, на «пересменке» редакторов, решил из него уйти сам, то продержался вне привычной работы недолго. Встретив его однажды в ЦДЛ и считая, что с «Дружбой» его отношения покончены, я шутливо сказал: «Леня, у тебя такой вид, будто ты первый зам главного редактора "Дружбы народов“». — «А я и есть первый зам. Заходи. Давно у нас не был!» — с ехидной улыбкой ответил Тер.

В иерархии трудностей, сразу же возникших передо мной по приходе в журнал и преследовавших меня до конца, одна была едва ли не самой главной: как раздобыть нужный материал и, одновременно, — как бороться с ненужным. Отдел утопал в самотеке, самотек на три четверти был графоманским, но при этом требовал письменных ответов. Дореволюционные журналы исходили по большей части из простейшего принципа — рукописи не возвращать и в объяснения с авторами не входить. Редакции же наших литературных журналов были «по совместительству» превращены в литературные консультации. Эта огромная нагрузка не стоила государству в таких случаях ровным счетом ничего.