Литературный быт в позднесоветских декорациях

Это вовсе не означало, что публикация русской («русскоязычной») поэзии не сопровождалась своими трудностями. Подчас даже во взаимоотношениях о поэтами, которых я высоко ценил, возникал некий «конфликт интересов» журнала и автора. Общие при­чины его обычно лежали на поверхности. Разумеется, авторы сами «распределяли» стихи между редакци­ями, но надо ли говорить, что подборки эти, даже у поэтов «хороших и разных», были по составу не­равноценны. Да и где их напасешься, первоклассных стихотворений... Редакцию это всегда ставило перед достаточно болезненной проблемой «отсева» (вряд ли что-нибудь со временем здесь существенно изме­нилось). В 1985 году у меня произошла переписка на эту тему с Александром Кушнером. Я готовил его под­борку для четвертого номера, и стихотворения в ней были одно лучше другого, но Кушнер уехал отдыхать, а потом прислал, судя по тематике, созданный на бе­регу южного моря «довесок». Я вынужден был убеж­дать его, что наблюдения над медузой, сделанные на пляже, явно испытывают влияние курортного солнца и не выдерживают сравнения с остальными его же стихами. Кушнер ответил рассуждением (к сожале­нию, письмо не сохранилось), согласно которому со­временников иногда сбивает с толку знание сиюми­нутных творческих обстоятельств, но только потомки смогут осознать подлинную ценность некоторых поэтических творений...

По правде сказать, вал поэзии, обрушивавшийся на меня ежедневно, был таков, что иногда я впадал в состояние прострации, утрачивая органы поэти­ческого осязания и чувствуя, что вот-вот — и уже не смогу отличить плохих стихов от хороших. Хотелось повесить (чтобы не повеситься) над своим письменным столом в редакции — в качестве объяснения с авторами — выразительные строки самого Кушнера:

За что нам везенье такое, вертлявых плотвичек не счесть?

Чем стихотворенье плохое хорошего хуже, Бог весть!

Как будто по илу ступаю в сплетенье придонной травы.

Сказал бы я честно: не знаю — да мне доверяют, увы.

Однако в отдельных случаях конфликты с автора­ми далеко выходили за пределы эстетические и за­трагивали саму идеологию журнала, его стратегию.

И прежде всего, конечно, я имею в виду злосчаст­ный «национальный вопрос». Однажды переводчик Яков Козловский передал в отдел собственную по­эму «Князь Барятинский». Поэма была посвящена очень деликатной исторической теме — завоеванию Северного Кавказа, «...одни народы добровольно присоединились к России, другие были присоеди­нены. В Дагестане по указанию местного начальства тщетно разыскивают факты, которые подтвердили бы добровольное присоединение к России», — язвитель­но заметил Р. Гамзатов, «депутат», «лауреат» и пр., которого трудно было заподозрить в оппозиционных настроениях. Русско-кавказская война, закончивша­яся трудной победой над Шамилем, длилась чуть ли не полвека. Но поэме Я. Козловского ни опыт русской классики (я уже упоминал в этой связи толстовского «Хаджи-Мурата»), ни позиции самого Гамзатова на пользу не пошли. Третьестепенный полководец, цар­ский наместник князь Барятинский, которому сдался Шамиль, представал в поэме фигурой подлинно мо­нументальной, во всем великолепии царских чинов и регалий: «Тишина в поднебесных пределах, / И за­думался князь в вышине. / На груди — два Георгия белых / И клинок золотой на ремне» (цитирую по ори­гиналу, думаю, что поэма эта уже не раз была опубли­кована). В отличие от князя, Шамиль был изображен в ситуации вынужденной лести, униженности, старческих слабостей и болезней, для чего автор обильно уснастил поэтический текст цитатами из подлинных писем Шамиля Барятинскому во времена калужской ссылки, а также из Медины, по пути в Мекку, где он во время паломничества и умер. Внутреннее состояние Шамиля перед смертью, согласно этой поэме, — состояние раба, осчастливленного господином: «Испросил у царя разрешенье», «прощены ему все прегрешенья», «совесть чиста». Воображение поэта разыгралось настолько, что у него в поэме перед оча­ми Шамиля, даже на смертном одре, величественный Барятинский этаким сказочным всадником «скачет вдаль по вершинам седым».

Одним словом, печатать это произведение я не стал...

О русской или русскоязычной поэзии я мог судить по оригиналу. Однако за ее пределами простиралась зона переводов, полная неизвестности и предполагав­шая разве что весьма рискованное доверие. Все мы так или иначе были потенциальными жертвами некоего межнационального розыгрыша. Широко в ходу был остроумный апокриф о национальном авторе, который написал одно-единственное стихотворение, превра­тившееся путем постоянных «перепереводов» с одного национального языка на другой в целый поэтический сборник. В каждой шутке есть доля шутки, но вот что я прочитал в автореферате докторской диссертации 2011 года: «Иные переводы из Стальского (речь идет о знаменитом когда-то на всю страну лезгинском на­родном поэте Сулеймане Стальском. — В. К.) настоль­ко разнятся со своими оригиналами, что их принима­ют за совершенно другие произведения. Их обратно переводят («перепереводят») на лезгинский язык»!