Литературный быт в позднесоветских декорациях

При многих объединяющих общих чертах люди в поколении Парщикова были совершенно разными. Сам он и Щербина — горожане и интеллектуалы — представляли книжную культуру, изначально ориентированную на Запад. Город, книги, научные и исторические ассоциации оставили на поэзии обоих отчетливый след. Поэтические воспоминания Парщикова пропитаны «кошачьим духом лестничных площадок», образами «лепных девиц и колоннад». «Сломанный лесок» в его пейзаже видится «как мир наскальных человечков, / как хромосомы в микро­скоп»; искусство уподобляется «впечатленному солн­цем хлорофиллу». Он говорит о «смуглых киевских бессонницах», у него «чернослив и антрацит / один и тот же чувствуют огонь». Соснора обращал внима­ние во врезке к подборке стихов Парщикова на «пред­метность» его метафор, их многозначность, на то, что «каждый предмет зримого мира автор старается... переосмыслить и полюбить заново». Парщикову, мне кажется, недоставало одного — органики, эмоцио­нальной стихии, поэтического огня. Он был «слиш­ком» интеллектуален, даже в разговоре обдумывал и подбирал каждое слово. То, что он думал и писал о творчестве, о стихах, мне кажется, было подчас зна­чительнее, чем сами стихи.

Начитанность, взгляд на мир сквозь призму книж­ной культуры сразу бросались в глаза и в стихах Щер­бины: «Сижу в саду Гесперид, пью древнегреческий чай. / В небе светятся Зевс и Аид, и доносится керберов лай... / Я вижу все это в вечерней зелени, / кипа­рисы стоят, как застывшие эллины, / волшебное руно спрясть Медее велено». Щербина тогда еще нигде не печаталась и выпускала рукописные книжки дома — их переплетал в яркие, с мраморным расплывом, об­ложки тогдашний ее муж, работавший в типографии, и она дарила их друзьям. Я выбрал стихи из одной такой книжки и подготовил в 1986 году подборку, на­звав ее «Электронное барокко», по формуле одного из стихотворений: «Но в наше электронное барокко, / где воздух полон и частиц, и знаков — / мне б черно-белое собачье око, / чтоб свет узнать, глаза во тьме проплакав». У стихов Щербины был только один существенный недостаток — им недоставало чувства целого и, как выразился бы Бабель, точки, поставленной вовремя. Ткань, из которой она шила, была высокого качества, но зачастую оставалась в рулоне. В стихах, взятых мной для подборки, я вынужден был находить точку сам. В отличие от своего однофамильца, Щербина обрезки не собирала. Увидев свои стихи претерпевшими хирургическую операцию, она пона­чалу пришла в ужас и с трогательным криком: «Вадим! что вы делаете?» — исчезла на несколько дней. Потом мы помирились.

Конструирование подборок молодых было сво­еобразным и непростым делом: журнал требовал, чтобы к своим стихам дебютант прилагал перево­ды с какого-нибудь национального языка, а дальше надо было найти известного, если не знаменитого, русского поэта, который представил бы читателям и «благословил» новое имя. Парщиков перевел что-то с украинского, Щербина — с неведомого ей языка манси. Испытание переводом Щербина выдержала успешно, хотя ее перевод, надо признаться, превра­щал представителя малого народа Севера, давнего моего знакомца и автора «Поэмы солнца», в большо­го интеллектуала (против чего он, впрочем, не возра­жал и долго доставал меня потом требованиями по­знакомить его с молодой переводчицей). Я Щербину поберег.

Врезку к ее подборке по моей просьбе написал Давид Самойлов: «Пожалуй, никогда в России не бы­ло такой толчеи и неразберихи в молодой поэзии... Ловишь слово, строчку, строфу, за ними стараешься что-то угадать. В толчее, вероятно, происходит нечто существенное... Вслушиваюсь в Татьяну Щербину. Она уже хорошо прошла школу стиха — быть, да­же слишком хорошо управляет им... В ее голосе ясно различима своя нота, она ищет контакта и понима­ния... Ее стихи — внятные признания негромкой души, обретающей место в современном трудном мире». «Школа стиха» действительно присутствовала у Щер­бины в каждой строке, писала она вполне «модерно»: «В этом саду, в аромате цветов и навоза, / дай мне сил не жужжать пчелой и не пахнуть розой, / продвигая громоздкое тело к его итогу. / Вот уже абрикосовый свет — снег, / и кружит дорогу».

Совсем не похожи на Парщикова и Щербину были А. Еременко и И. Жданов. Думаю, что за поэтическим несходством стояло еще и несходство биографи­ческое, различия в социальной психологии (пер­вые двое были детьми городских интеллигентов — отец-врач, доктор наук с украинскими корнями, у Пар­щикова; мать-театровед, москвичка — у Щербины).