Литературный призрак

На тропинке растут полевые цветы. Указатель «Ферма Эйгон» нарисован Лиамом. Табличка чуть ниже, с надписью «Домашнее мороженое» – моих рук дело. Планк дремлет на закатном солнышке. Окна открыты. На крыльце – желтая ветровка, лейка, планковский поводок, резиновые сапоги, горшки с пряными травами. Из дома выходит Джон. Он пока меня не слышит. Захожу во двор. При виде меня старуха Фейнман блеет и трясет бородой. Шредингер вспрыгивает на почтовый ящик для лучшего обзора. Планк пару раз взмахивает хвостом и запоздало подает голос. Обленилась, нахалка.

Мой путь завершен. Дальше на запад не убежишь.

Джон оборачивается:

– Мо, ты?!

– А ты еще кого-то ждешь, Джон Каллин?

* * *

В темноте громыхает задвижка, я приподнимаюсь. Где я, черт возьми? Озираюсь, дрожу. Что за потолок, что за окна? Это квартира Хью? Или дешевая гостиница в Пекине? Отель «Американ экспресс» в Петербурге? Когда отходит паром? Хельсинки? Мой черный блокнот! Где мой черный блокнот?! Спокойней, Мо, спокойней. Ты что-то забыла… что-то надежное. Дождь барабанит по стеклу, у европейских дождей толстые пальцы. Размеренность, покой, перезвон китайских колокольчиков. Тебе знаком этот перезвон, правда, Мо? Синяки на боку все еще ноют, но это боль заживления. На первом этаже мужской голос поет балладу Вэна Моррисона «The Way Young Lovers Do»[26]{141}, и поет ее так, как может петь только один человек на свете, и это точно не Вэн Моррисон.

Я ощутила счастье, вкус которого позабыла.

А вот и черный блокнот, на туалетном столике. Там, где и лежал накануне вечером.

На половине Джона постель была примята, ложбинка сохранила форму его тела. Я перекатилась туда, в самое уютное место на земле. Пальцем ноги приоткрыла занавеску. Небо хмурое, незачем вылезать из постели.

С каких пор я стала такой пугливой? С той ночи, когда выехала в Берлин? Или просто я старею, тело теряет выносливость, и в один прекрасный день какой-нибудь орган заявит: «Все, ребята, отключаюсь». Я снова плюхнулась на мелководье сна. Одинокий гудок рожка с маминой грампластинки, сухогруз в Кельтском море, джонка воспоминаний в коулунской бухте. Мы – я и мой черный блокнот – обогнули западный мыс острова Шеркин, и стало ясно, что путешествие в двенадцать тысяч миль подошло к концу. Поджидают ли меня там? Они же позволили мне уйти. Нет, я ушла сама. Подушка Джона, Джон-подушка, Джон-опора, святой Иоанн, конопля, дымок, пот на загорелой коже, сокровенный плод в глубине глубин, сердце вздрагивает, трогается вагон дальнего следования, степные холмы, целая вечность холмов, Карась из Копенгагена, щемящее одиночество, тоскливый взгляд вдаль, любопытно, что с ним стало, любопытно, что стало с ними со всеми, это любопытство заложено в природу материи, каждый из нас – блуждающая частица, бесконечное множество парковых тропинок, вероятные, невероятные, и ни одной не существует в реальности, пока нет наблюдателя, что бы там ни означала реальность, и почему-то в столь твердом теле содержатся ужасающие, бескрайние пространства пустоты, пустоты, пустоты…

Технология – это воспроизводимое чудо. Взять, например, авиасообщение. Далеко внизу, на расстоянии тридцати тысяч футов под нашим полым крылатым гвоздиком, начинается российское утро. Средь заснеженных холмов и черных озер виляет дорога, будто вычерченная нетвердой рукой.

Мои попутчики думать не думают о силах, которые приводят в движение материю и мысль. Они ничего не знают о том, что по мере увеличения скорости «Боинга-747» наша масса возрастает, а время замедляется. По мере же увеличения расстояния от центра тяжести Земли наше время ускоряется по сравнению с тем временем, которое течет в деревенских избах под нами. Ни один из моих попутчиков понятия не имеет о квантовой когнитивности.

Мне не спится. Такое ощущение, что кожа растянулась и обвисла. Чтобы не скучать в пути, я всегда беру с собой в самолет калькулятор. Громоздкий, тот, что Ален прихватил из парижской лаборатории. С индикатором на квинтильон десятичных знаков. Вынимаю машинку и от нечего делать высчитываю вероятность того, что все мы, триста шестьдесят пассажиров, собрались все вместе в этом самом самолете. Вероятность очень мала. Этого занятия хватает до самого Киргизстана.

Лишь бы не думать о том, что ожидает меня в ближайшем будущем.

На соседнем сиденье спит китайская школьница, которая возвращается домой в Гонконг. Она приближается к тому возрасту, когда некоторые счастливицы превращаются в прекрасных лебедей. В ее возрасте Мо Мантервари превратилась в пятнистую олушу. А сейчас я морщинистая олуша. Показывают фильм про динозавров. Беззвучное чешуйчатое насилие. В горле першит от рециркулированного воздуха в салоне. Подступает головная боль. Склепное освещение. Ордонтологический интерьер. Где же солнце? В какую сторону вращается планета? В какую жуть я влипла?