Литературный призрак

Он целует меня в ямку над ключицей, и мне на миг кажется – он говорит правду. Может, какая-то алхимия превращает похоть в любовь?

– Ты ведь не ревнуешь меня к Татьяне? Она никогда не сможет заменить тебя, Марго, любовь моя…

Я выпускаю колечко дыма и гляжу, как оно, кружась, уплывает в дальний угол кабинета, где уже сгустился сумрак. Мне почему-то представляется стая диких лебедей. Я похлопываю Рогоршева по плеши. В последнее время он даже не утруждается снять носки. Со стены смотрит его портрет – приукрашенный до смешного. Прямо вершитель судеб.

Все алхимики были лжецы и шарлатаны, но это не имеет никакого значения. Я уговорю Руди. Он еще не знает, но мы будем-таки встречать Рождество в Цюрихе.

Главный хранитель Рогоршев всегда уходит раньше меня. Он принимает душ в персональной ванной, чтобы жене было легче делать вид, будто она ничего не замечает. Я тем временем что-нибудь печатаю на машинке, для отвода глаз. Слышу, как он поет, намыливаясь, смывает меня с себя, в канализацию. Он надевает свежую рубашку, целует меня, чтобы продемонстрировать нежные чувства, и удаляется. Теперь можно заняться счетами для клининговой компании Руди, оформить новый пропуск Джерому или выписать несколько бесплатных приглашений для клиентов Руди. Или просто смотреть на купола Андреевского собора. Обычно я ухожу в полвосьмого, не раньше. Джером хочет, чтобы охрана привыкла к тому, что я задерживаюсь допоздна.

– Ну, что сегодня будем предъявлять? – улыбается масленой улыбочкой начальник службы безопасности у служебного входа.

Вот бы поглядеть, как он раззявит свой поганый слюнявый рот, когда все обнаружится. Он знает о моих шашнях с Рогоршевым, да и сам положил на меня глаз. Все идет по плану. Главное, чтобы как можно больше народу знало. Он меня обыскивает! Меня, Марго Латунскую! Этот симулянт откосил от армии, а теперь воображает себя Рэмбо – как же, у него ведь есть блестящий значок и рация! Он оглаживает меня тщательно, медленнее, чем следовало бы. Я мечтаю, как доберусь до него из Цюриха.

– Нет, шеф, – блею я, невинная овечка. – Сегодня никаких шедевров не прихватила.

– Хорошая девочка. А полотеры…

– Полотеры придут через три недели. День в день. В девять тридцать вечера.

– Значит, через три недели. День в день.

Он ставит галочку в списке и кивает: мол, проходи. Чувствую, как ощупывает меня взглядом. Я его не виню, хоть он мне и противен. Ничего не поделаешь – для мужчин я всегда обладала мистической притягательностью.

Зимой я езжу на метро. В другое время года люблю пройтись пешком. Если погода хорошая, иду до Троицкого моста и пересекаю Марсово поле, где путаны поджидают клиентов. В дождь сразу иду на Невский проспект, на эту улицу призраков, – уж если существуют улицы призраков, это точно Невский. Джером говорит, что в каждом городе есть своя улица призраков. Иду мимо касс Аэрофлота и обшарпанного армянского кафе, мимо Строгановского дворца и Казанского собора. Мимо дома, где мы с деятелем из Политбюро занимались любовными утехами. Сейчас там офис «Американ экспресс». Кругом эти новые магазины: «Бенеттон», «Хааген-даз», «Найк», «Бургер-кинг». Есть лавка, в которой торгуют только фотопленкой и брелоками для ключей, рядом с ней – магазин, где продают швейцарские «свотчи» и «ролексы». Наверное, сейчас во всех городах мира центральные улицы похожи друг на друга. В подземных переходах привычные шеренги нищих и стайки музыкантов. Покупаю в ларьке пачку сигарет и чекушку водки. Ни в одном городе мира уличные музыканты не сравнятся с нашими. Саксофонист, струнный квартет, тоненькая девушка с диджериду и украинский хор наперебой борются за рубли прохожих. Если я и даю, то только на церковь. Сама не знаю почему – церковь мне никогда ничего не давала. В руках у нищих – таблички с горестной историей, часто на нескольких языках. Читают эти истории только иностранцы. Петербург стоит на сваях горестных историй, вбитых в его болота.

Перехожу Аничков мост и поворачиваю налево. Мой дом четвертый. Тяжелая железная дверь, за ней – будка, в которой дремлет консьерж. Мимоходом проверяю почтовый ящик – надо же, там письмо, от моей дорогой хворой сестрицы. Прохожу через заросший бурьяном дворик. Поднимаюсь на третий этаж. Если телевизор орет на полную мощность, значит Руди дома. Руди не выносит тишины. Сегодня тихо. Вчера вечером мы немного поспорили о сроках нашего отъезда, и Руди, наверное, решил вплотную заняться делом. Ну и хорошо. На ужин жарю рыбу, половину оставляю на сковородке – вдруг он придет. Обычно он исчезает на сутки, максимум на два дня. Не больше. Как правило, не больше.