Литературный призрак

Стоят белые ночи. Сизая полночь часам к двум сгущается в синеву. А чуть погодя снова взойдет солнце, тихо и незаметно. Я сижу в гостиной, вспоминаю прошлое, мечтаю о Швейцарии. На этом самом диване мы с адмиралом занимались любовью. У окна. Он рассказывал мне об океане, о Сахалине, о Белом море, о подводных лодках подо льдами. Мы смотрели на звезды. Складываю грязную посуду в раковину, включаю фумигатор от комаров. Кладу кубинские сигары в карман куртки Руди – найдет и вспомнит обо мне. Откуда-то доносятся звуки джаза. Раньше я непременно пошла бы туда, где музыка, и танцевала бы под восхищенными взглядами. Такая желанная. Лица мужчин разгорались. Меня наперебой приглашали.

Закуриваю очередную сигарету. Наливаю бренди. Совсем немного и не самого дорогого. Самый дорогой нужен Руди для деловых встреч – когда он приводит партнеров сюда. Подношу огонек зажигалки к конверту, не распечатывая, и кладу письмо сестры в пепельницу. Поделом ей. Потягивая бренди, смотрю, как огонь превращает слова этой твари в дым. Струйка закручивается спиралью и тянется вверх. Вверх, все выше и выше.

Джаз умолк. Руди все еще нет. Малышка Няма, сытая и довольная, подходит, сворачивается клубочком у меня на коленях и засыпает, урча, пока я рассказываю ей о моих горестях.

* * *

Джером заваривает чай. У него отточенные движения, как у дворецкого. Руди опять опаздывает. Руди всегда опаздывает минут на сорок. Прекрасный летний день, время обеденное, в дрожащем от зноя воздухе здания и деревья на Васильевском расплываются, будто под водой.

– Чем пахнет этот чай?

Джером задумывается, прежде чем ответить.

– Не знаю, как это будет по-русски. По-английски мы называем «бергамот». Это цедра одной разновидности цитрусовых.

– Понятно, – говорю я. – Красивая чашка.

Джером протягивает мне чашку на блюдце и садится. Он прекрасно говорит по-русски, но я никогда не знаю, о чем с ним говорить.

– Этот фарфор – все, что осталось от былой роскоши, – говорит он. – Настоящий Веджвуд. Стоит бешеных денег, но с тех пор, как ваше общество сидит в дыре, за него и гроша ломаного не получить. Смотри не разбей.

– Ни разу в жизни не разбила ничего красивого.

– Охотно верю. – Джером встает. – Поскольку наш нувориш Роберт де Ниро чем-то занят, покажу свою мазню тебе одной.

Он выходит в соседнюю комнату, где у него мастерская, и я слышу, как что-то двигают по половицам. В садике у Андреевского собора камфорное дерево купается в солнечных лучах. За мостом Лейтенанта Шмидта на Английской набережной строят новую гостиницу. «Холидей-инн». Сегодня праздник, День России, поэтому на лесах никого нет. Под окном раздается рев спортивного автомобиля. Визжат тормоза.

– Похоже, это Руди, – кричит Джером из мастерской.

Скромно обставленная квартира Джерома расположена в неплохом месте, хотя с моей, конечно, не сравнить. В те дни, когда дует северный ветер, сюда доносится запах с химзавода, но в остальном – очень недурственно. Квартира больше моей, если учесть мастерскую, в которую он никого не пускает. В гостиной главное место занимает огромный буфет. Он возвышается, как алтарь в кафедральном соборе. Подарок Леонида Брежнева. Дома у Джерома чище, чем у любой женщины. При этом он обходится без женщин – и не только в смысле уборки. Интересно, все англичане такие чистюли или только английские гомики? В годы холодной войны Джером шпионил для нас. И читал лекции по истории искусства в Кембриджском университете. В России ему уже лет шесть или семь не платят пенсии за военные заслуги, а в Британии его обвинили в государственной измене. Поэтому он находится в очень стесненных обстоятельствах. Он мечтает издать мемуары, но бывших шпионов, которые торгуют своими откровениями, нынче как грязи. Единственный его талант, который пользуется спросом на рынке, – умение копировать старых мастеров. Поэтому он и попал в нашу команду. Я замечаю темно-бордовую кожаную летную куртку, которая, судя по размеру, не может принадлежать высокому тощему Джерому. Закуриваю. Пепельницы нет, поэтому стряхиваю пепел в блюдце. В соседней комнате звучит пианино.

Возвращается Джером, скидывает с картины покрывало и косится на мою сигарету.

«Ева и Змий», только кисти не Лемюэля Делакруа, а Джерома… как его там. Не знаю фамилии. Смита, Черчилля. Сам Джером никогда мне особо не нравился, но его мастерство восхищает.

– Не представляю, неужели кто-то в состоянии заметить разницу! Даже позолота на раме внизу потерта.

– Ну нет, есть недочеты. С кракелюрами беда, – возражает Джером. – И потом, в девятнадцатом веке знали секрет приготовления синей краски, который, к сожалению, утерян, и ни за какие деньги Грегорского его не вернуть. Так что работа далека от совершенства. Но вполне сойдет. Когда заметят разницу, будет поздно.

– Над «Евой» ты работал в два раза дольше, чем над остальными.