Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

Белобородов внимательно посмотрел на Голощекина и отвел глаза в сторону. Затем не оборачиваясь спросил:

– От Свердлова ничего нового нет?

– Пока нет, – ответил Голощекин. – Надо собрать всю семью вместе. Окончательная дата будет назначена только после этого.

Белобородов подошел к высокому темному шкафу, стоявшему у стены, достал бутылку водки и два стакана и поставил на стол. Затем вытащил из того же шкафа тарелку с несколькими бутербродами и сказал Голощекину, кивнув на бутылку:

– Открывай.

Тот содрал с головки бутылки белый сургуч, вытащил пробку и разлил водку по стаканам.

– За наше правое дело, – сказал Белобородов, протянув руку к стакану.

Он выпил, не чокаясь с Голощекиным, взял с тарелки бутерброд, сначала понюхал его, затем откусил сразу половину. И уже с набитым ртом произнес:

– Попроси Свердлова, чтобы охрану над детьми в Тобольске передали нам. Хватит там торчать этому Кобылинскому. У него уже давно нет никаких полномочий.

– С Троцким не разговаривал? – спросил Голощекин. Он знал, что Белобородов был в таких же дружеских отношениях с Троцким, какие у Голощекина давно сложились со Свердловым.

– Его сейчас не застанешь, – ответил Белобородов, дожевывая бутерброд. – С тех пор как назначили председателем реввоенсовета, мотается по оставшимся воинским гарнизонам, формирует революционную армию.

– Сегодня же свяжусь со Свердловым, – сказал Голощекин. Потом, помолчав немного, добавил: – Нам все равно надо придумывать какую-то причину расстрела. Попытка побега не годится. Нас же обвинят в том, что не смогли организовать надежную охрану. Да в побег никто и не поверит. Как может попытаться совершить побег целая семья?

Белобородов перестал жевать. Оказывается, Голощекина мучил тот же вопрос, что и его. Он боялся взять на себя ответственность за ликвидацию семьи. Они почти каждый день говорили о расстреле, а когда семья попала в их руки, не сговариваясь, поняли, что для ликвидации необходимо придумать серьезный повод. Для того чтобы остаться чистыми, и Москве, и Екатеринбургу потребуется доказать необходимость расстрела. Белобородов удивился, почему они не подумали об этом раньше. Он сделал несколько шагов по комнате, потом, вдруг просветлев, сказал:

– А что, если организовать монархический заговор? Скажи честно, ты бы сам поверил в него?

У Шаи блеснули глаза, он поднял стакан и усмехнулся:

– Кто же не поверит в монархический заговор?

– Надо, чтобы в него поверил сам Николай, – Белобородов одним махом опрокинул водку в рот, дернул кадыком сверху вниз и со стуком поставил на стол пустой стакан. – Думай, как это сделать.

– Николай человек опытный и очень осторожный, – заметил Голощекин. – Он прекрасно понимает, чем ему грозит участие в заговоре. Мало того, может заподозрить попытку провокации.

– Может, – согласился Белобородов. – Но если бы мы сумели это организовать, кто и когда сможет обвинить нас в их ликвидации?

– Надо позвать Войкова, – опустив глаза, медленно произнес Голощекин. – Он у нас самый большой дипломат. Знает, как завязываются и распутываются интриги.

– Сегодня же вечером соберемся здесь, – сказал Белобородов. – Кого еще пригласим, кроме Войкова?

– Никого, – сказал Голощекин. – Чем меньше людей будет знать об этом, тем больше вероятность успеха. Хотя, – Голощекин усмехнулся, почесав пальцами острый подбородок, и добавил: – без Сафарова не обойтись. Надо позвать еще и Сафарова.

Белобородов посмотрел на Голощекина, но ничего не сказал. Подумал лишь, как можно было не пригласить на такое важное совещание Сафарова, если Войков и Сафаров вместе с Лениным прибыли из Швейцарии делать революцию в России в одном пломбированном вагоне? Уже одно это означало одобрение всех их действий советской властью.

Вечером все четверо встретились в этой же комнате. Все были одеты в одинаковые шинели и папахи, которые решили не снимать до окончания революции, чтобы больше походить на солдатскую массу. Но, несмотря на шинель и папаху, Сафаров никак не выглядел солдатом. Картину портили маленькие круглые очки, без которых он не мог обходиться из-за своей близорукости. И еще мешала походить на солдата невероятная картавость. Сафаров совершенно не мог произносить букву «р». Голощекин, беззлобно подшучивая над ним, говорил:

– Это у тебя от долгого общения с Лениным. Картавить ты научился у него.

Сафаров обижался и, дергая себя за короткие усики, замечал:

– У тебя, Шая, шутки и те ядовитые.

Но, несмотря на постоянный обмен колкостями, они были большими друзьями и во всем полностью доверяли друг другу. Разговор начали после ужина, подождав, когда официантка уберет со стола пустую посуду. После этого Голощекин запер на ключ дверь, чтобы никто не мог помешать обсуждению. Он и открыл совещание, поскольку считал, что ему, как военному комиссару Екатеринбурга, надлежало выступить первым.