Лицом к лицу

— И не удивительно — ведь они за власть рабочих и крестьян. Меньшевики, дашнаки, мусаватисты пытаются убедить народ, что наше спасение в отделении от России, в национальной независимости. А разве большевики против национальной независимости? Известно ли тебе, что именно Жордания и грузинские меньшевики были в прошлом не только против независимости национальных окраин России, но и против их автономии? Слышал ли ты, что они ратовали за ублюдочную, вредную для народа, так называемую культурную автономию? Дело не в лозунгах, а в людях, претворяющих их в жизнь. Разве не ясно, что никакой войны с Турцией, а значит и с Германией, наши правители не станут, да и не смогут вести? Пойми, что они обманывают простаков красивыми словами, а на деле готовятся отдать Грузию в германо-турецкие лапы. История повторяется, наши националисты вернулись на путь, по которому когда-то шли, опираясь на чужеземцев, наши феодалы…

— Ну, так это националисты, — робко возразил Корнелий, — а у нас власть в руках социалистов…

— Поскреби их красную оболочку и быстро докопаешься до белой сердцевины! Они еще покажут себя!

Корнелий ничего не мог возразить. Он стоял, точно ученик, перед учителем…

Беседа друзей была прервана Еленой: она звала племянника.

ГОРЕ МАТЕРИ

И никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.

Н. В. Гоголь

1

Тяжело, медленно, словно выбиваясь из сил, поезд двигался по глухой степи. Шамхор с его ужасами остался позади, но Корнелию не переставали мерещиться обезображенные трупы солдат, развалины станции, сгоревшие вагоны…

Революция, военная служба, события последних дней, неожиданная встреча с Вано, гибель Пето, как буря, ворвались в узкий личный мир Корнелия, заставили по-иному взглянуть на жизнь. Рушились понятия, которые прививались ему с детства дома и в школе. До сих пор войны представлялись ему единоборством между царями и героями, а народ — послушной, безропотной, безликой массой.

Но теперь сама практика жизни заставила Корнелия усомниться в правильности этого положения.

Поезд приближался к Тифлису. На триста третьей версте разъехались с последним воинским эшелоном. Постепенно равнина сменялась холмами, глубокими оврагами, лощинами. Все яснее виднелись горы, казавшиеся Корнелию допотопными окаменевшими чудовищами. Глубокие лощины на высившейся над Тифлисом Давидовской горе казались впадинами между огромными каменными ребрами. Такое же чудовище. — Махатская гора — застыло на противоположной стороне города, за левым берегом Куры.

Вот показались уже пригороды Тифлиса — Крцаниси, Ортачала, а затем старая часть города, увенчанная развалинами древней крепости Нарикала.

Уже опустились сумерки, когда поезд подошел к тифлисскому вокзалу. Паровоз выпустил клубы пара и остановился среди множества вагонов и паровозов, загромождавших станционные пути.

Перрон был безлюден, зато зал ожидания заполнила разношерстная толпа. Люди курили, смеялись, громко разговаривали, некоторые спали — кто на скамьях, кто на полу.

Трамвай в городе не работал, не было и извозчиков. Корнелий и Микеладзе наняли нескольких оборванцев, занимавшихся переноской вещей, взвалили им на спины багаж и по безлюдным улицам пошли к Набережной, где в здании гимназии директору отвели квартиру.

В городе было темно. Только кое-где мерцали огни. Елена все беспокоилась, чтобы кто-нибудь из носильщиков не скрылся с вещами. Корнелий ее успокаивал:

— Не убегут, сил не хватит…

На Плехановском проспекте, у ворот военного училища, стояла группа солдат. Они смеялись, пели гурийские песни. «Жизнерадостности у гурийцев хоть отбавляй», — подумал Корнелий: после того, что он видел в Шамхоре, ему странно было слышать звуки веселой песни в центре спящего, темного города.

Прошли мимо гостиницы «Ной», в ресторане которой так любил проводить время штаб-ротмистр Абхазава. Жизнь текла здесь по-старому. Все с тем же усердием играл на своей виолончели старик француз Буш, так же веселил завсегдатаев ресторана немец-гармонист Эдуард Дик. А мадемуазель Буш утешилась с новым поклонником…

2

Корнелий помог супругам Микеладзе устроиться на новой квартире и пошел домой. Было около одиннадцати часов вечера. На Верийском мосту ветер жалобно завывал в проводах. В темноте ничего не было видно. Только мерцавшие кое-где над берегом фонари бросали тусклые отражения в волны Куры.

«Совсем как у Верхарна», — вспомнил Корнелий строки из «Лондона»:

И набережных мир, ряд фонарей бессонных,
Парк острых веретен, идущих вдоль реки…

К Верийскому саду прошли, перепрыгивая через лужи, четверо вооруженных солдат и скрылись в темноте.

Корнелий поднялся по Верийскому подъему. Выйдя на Коргановскую улицу, остановился и посмотрел сверху на окутанный мраком город.

«Какая тишина!» — подумал он.

Но тишина была обманчивой, недолгой.