V. На правах утонченных ценителей поэзии Бродского авторы ряда некрологов позволили себе мягко– или жестко-скептическую усмешку – разумеется, не в отношении Бродского, но в отношении его остальных (прежде всего – власть имущих) недалеких читателей:
VI. Подводя общие итоги, попробуем в заключение наметить основные пункты типовой статьи памяти Иосифа Бродского в московской газете: Бродский гениальный поэт – он ученик Ахматовой – он был сослан – он был выслан – он получил Нобелевскую премию – Бродский как Пушкин – он солнце русской поэзии – а я его знал (несколько раз видел, видел по телевизору, видел его фотографию) – и лучше понимаю его, чем все остальные обыватели.
Олег Григорьев и ОБЭРИУ: к постановке проблемы
1. Стремясь к прекрасной ясности в непростом вопросе об адекватном расположении текстов в посмертных изданиях Даниила Хармса, авторитетные интерпретаторы хармсовского творчества категорически утверждают, что «его детские произведения составляют особую область, имеющую очень малое отношение к тому, что мы называем “Хармс”»[100]
. Чуть более развернутая констатация от тех же исследователей (М. Мейлаха и А. Кобринского): «…писавшиеся для заработка детские произведения имеют мало отношения к тому, что он считал делом своей жизни и чем занимался без всяких надежд на публикацию»[101].Но и те исследователи, которые вроде бы придерживаются иной точки зрения, стремясь «реабилитировать» детские вещи Хармса, как правило, считают необходимым указать на их заведомую, априорную неполноценность. Выразительный пример – относительно недавняя заметка А. Г. Герасимовой «Как сделан “Врун” Хармса», где дотошно выявляются многочисленные связи этого детского хармсовского стихотворения «с его “взрослым” творчеством». Однако напрашивающийся вывод об органическом единстве детских и взрослых стихов Хармса заранее дискредитирован и сведен на нет упреждающей этикетной оговоркой автора статьи: хотя в середине 1930-х годов «Хармс был уже опытным детским писателем», он «не мог вполне серьезно воспринимать себя в этом качестве»[102]
.Но ведь ничто не мешает кардинально сместить оптику и увидеть не в детских вещах Хармса халтурный довесок к его взрослым шедеврам вроде «Случаев» и «Старухи», а почти ровно наоборот: во взрослых – лабораторное, экспериментальное поле для взращивания детских шедевров вроде «Вруна» и «Иван Иваныча Самовара». Очевидным образом, аргумент «а вот сам Хармс» считаться решающим не должен: отношение писателя к своим произведениям – существенный факт биографии писателя, но не биографии его произведений.
Еще более усложняет, но и упрощает ситуацию то, что Даниила Хармса, как никакого другого литератора его эпохи, можно было бы назвать
Программный дилетантизм Хармса заставляет не на шутку усомниться даже не в каких-то отдельных пунктах заботливо выстроенной исследователями системы хармсовских приоритетов, а в самом существовании подобной системы.