Лицом к лицу. О русской литературе второй половины XX – начала XXI века

Куда важнее, как нам кажется, обратить внимание не столько на конкретные текстуальные переклички произведений Григорьева с произведениями Хармса и Олейникова, сколько на ту борьбу, в которую каждому из них приходилось вступать с самим собой дилетантом, работая над заказными, детскими стихами. При этом Олег Григорьев, как и положено подлинному продолжателю, не механически повторил Даниила Хармса, но резко заострил, довел почти до логического предела противоречия хармсовской литературной позиции.

С одной стороны, единство между детскими и взрослыми вещами, которое в случае Хармса приходится выявлять исследователю, в случае Григорьева бросается в глаза само. Для краткости приведем только один пример – отчетливо детское григорьевское стихотворение «В одном городишке…» и отчетливо взрослое – «Голым в речку я нырнул…»:

В  одном городишке,
Испачканном сажей,
Плескались мальчишки
В  мазуте на  пляже.
Ветер унес в  небеса
Их  штанишки.
Домой нагишом
Побежали мальчишки.
Прохожие шли —
Не  заметили даже:
Думали,
В  черном они трикотаже.

(44)

И:

Голым в  речку я  нырнул,
Благо рядом пляж.
Вышел  – будто натянул
Черный трикотаж.

(146)

С другой стороны, пристрастие к запретным, табуированным не только для детской, но и для взрослой европейской поэзии темам также сказалось в творчестве Григорьева не в пример отчетливее, чем в стихах и в не дневниковой прозе Хармса. Можно сказать, что там, где «взрослый» Хармс, не выдержав, останавливается, Григорьев как раз начинает. Алкоголики, наркоманы, уголовники, прокаженные, импотенты, садисты, мазохисты, педофилы, некрофилы, зоофилы – старательно и, хочется сказать, с любовью запечатлены во взрослых григорьевских стихах.

Тимур Кибиров глазами человека моего поколения (Рецензия на книгу стихов «Кара-барас»)

Хорошо помню, как в конце 1980-х годов мы с друзьями открыли для себя стихи Тимура Кибирова. Это было ощущение, близкое к счастью: появился наш поэт. Наши мечты, нашу ненависть, наши страхи, наши кухонные разговоры он отчеканил во времяустойчивые, потому что – стихотворные, строки. Он стал голосом нашего и предыдущего поколений, сказал за нас то, что мы должны были сказать, но по косноязычию не умели. Он с полным правом мог бы повторить вслед за Мандельштамом: «Я говорю за всех с такою силой / Чтоб нёбо стало небом»[107].

Строки из лучших тогдашних вещей Кибирова прочно и навсегда засели в нашу память, вошли в наш повседневный обиход: «Все мне дорого здесь, все мне дорого здесь, / ничего мне недешево здесь!» («Лесная школа»)[108], «Ой, простите, Талалихин, / а не Чивилихин!» («Буран»)[109], «Это все мое, родное, / это все хуе-мое!» («Л. С. Рубинштейну»)[110] и, конечно же, пронзительная «Лирическая интермедия» из программной кибировской поэмы «Сквозь прощальные слезы», с которой мое, например, знакомство с его творчеством и началось:

Моцарт слушал со вниманьем.
Опечалился слегка.
«Что  ж, прощай. Но на  прощанье
На, возьми бурундука!

В  час печали, в  час отчайнья

Он  тебя утешит, друг,
Мой пушистый, золотистый,
Мой волшебный бурундук!

Вот он, зверик мой послушный,

Глазки умные блестят,
Щиплют струны лапки шустры
И  по клавишам стучат!»[111]

Нужно заметить, что никакого такого особенного постмодернизма или концептуализма мы в строках Кибирова не различали. Обыгрывание советских штампов? Так и все мы увлеченно предавались этому занятию. Развернутые цитатные фейерверки? Так и на кухнях мы переговаривались друг с другом сплошь цитатами из Галича и Мандельштама, приправленными клише из песен Лебедева-Кумача и Матусовского-Долматовского… Кибиров же говорил со всеми нами (цитируем Андрея Немзера) на языке

гибком и привольном, яростном и нежном, бранном и сюсюкающем, песенном и ораторском, темном и светлом, блаженно бессмысленном и предельно точном языке русской поэзии. Живом, свободном и неисчерпаемом[112].