Лицом к лицу. О русской литературе второй половины XX – начала XXI века

Все сказанное отнюдь не означает, что между детскими и большинством взрослых текстов Хармса нет никакой разницы. Разница, разумеется, есть, но она не укладывается в оценочное противопоставление «хорошо»/«плохо» или «подлинник»/«эрзац».

Спровоцирована эта разница была чрезвычайно важным как раз для литератора-любителя обстоятельством: свои детские вещи Хармс делал на заказ, вынужденно отступая кое в чем от собственных творческих принципов. В работе над заказными произведениями Хармс-дилетант боролся с Хармсом – профессионалом высокого класса, хорошо понимающим, что далеко не каждый текст может быть допущен в печать.

Это, во-первых, освобождало заказные вещи Хармса от табуированных для ребенка и, в частности, для советского ребенка тем и мотивов (эротика, насилие); во-вторых, требовало решительного пересмотра едва ли не доминирующей творческой установки Хармса: существование любого текста оправдывает уже самый процесс его написания, а вопрос литературного качества вторичен.

2. Переходя от этого несколько затянувшего вступления к разговору о стихах Олега Григорьева (1943–1992), отметим, прежде всего, сознательную григорьевкую ориентацию на поэтику ОБЭРИУ, главным образом – в лице Даниила Хармса, многократно обозначенную, но ни разу толком не отрефлектированную исследователями.

Проза Григорьева, как нам кажется, опирается на иные образцы, в первую очередь – на некоторые нарочито примитивные вещи Михаила Кузмина. Ср., например, григорьевскую миниатюру «Летний день (Рассказ детеныша)» с кузминской «Печкой в бане». Григорьев:

Наступил Ленька на шнурок и – шлеп животом, как лягушка. Поднялся, а тут ему на лямку встали, и опять на полу лягушачий шлеп послышался. А на нем уже Юрка-злодей сидит. Потянул его за рот – чуть губа не оторвалась, потому что мягкая (245)[103];

Кузмин:

Колька полез за кошкой в подвал. Обозлился потому что. Полез и застрял в окошке. А Петька спустил ему штаны и навалился <…> Кольке обидно, что ничего поделать не может, голова и руки в подвале, только ногами брыкается[104].

Истоки григорьевской поэзии, повторим, видятся нам в текстах участников ОБЭРИУ и близких к ОБЭРИУ авторов. Обилие отчетливых реминисценций из Даниила Хармса и Николая Олейникова в стихах Григорьева бросается в глаза.

Так, григорьевский «Таракан», без сомнения, представляет собой вариа цию на тему одноименного стихотворения Олейникова (в свою очередь, развивающего соответствующие мотивы капитана Лебядкина / Достоевского):

На  скатерть во  время обеда
выполз такой таракан,
что, если стаканом накрыть таракана,
таракан увезет стакан.

(38)

В детском стихотворении Григорьева «Батон» отчасти воспроизводится ситуация детского стихотворения Хармса «Очень страшная история»:

Доедая с  маслом булку,
Братья шли по  переулку.
Вдруг на  них из  закоулка
Пес большой залаял гулко.

(Хармс)[105]

С  длинным батоном под мышкой
Из  булочной шел мальчишка,
Следом с  рыжей бородкой
Пес семенил короткий.

(Григорьев; 26)

А финальная строфа взрослого григорьевского стихотворения «На кол ки»:

Спрячьте зады свои голые,
А  то я  сейчас вам задам!..
Сказал так и  вместо наколок
Отшлепал их по  задам (174), —

почти наверняка восходит к известному хармсовскому одностроку: «за дам по задам задам»[106].

Можно было бы подробно поговорить и про общий для всех трех поэтов интерес к геометрии, и про сходное отношение Хармса и Григорьева к детям и к детским шалостям, и еще про многое другое, сближающее Григорьева с обэриутами. Вместо этого ограничимся цитацией двух последних строф программного григорьевского стихотворения «На отшибе». Эти строфы ясно показывают, что он воспринимал себя в некотором роде наследником Хармса по прямой:

Хармс погиб в  пустыне этой,
В  склеп живых сюда сойдя,
Живописцы и  поэты…
Вот сподобился и  я.

За  высокою стеною,

Как бессмысленный кураж,
Вдруг взрывается порою
Невеселый хохот наш (227).