Лицом к лицу. О русской литературе второй половины XX – начала XXI века

Спой  же песню, стиляжка дурная,
В  брючках-дудочках, с  конским хвостом,
Ты в  душе-то ведь точно такая,
Спой мне  – ах, это, брат о  другом

[135].

Развернутый итог своим претензиям к Окуджаве Кибиров с почти публицистическим пылом подвел в послании «Художнику Семену Файбисовичу» (1988), воспользовавшись цитатами из окуджавской песни «На фоне Пушкина снимается семейство…»:

И  никуда нам, приятель, не  деться.
Обречены мы на  вечное детство,
на золотушное вечное детство!
Как обаятельны  – мямлит поэт —
все наши глупости, даже злодейства…
Как обаятелен душка-поэт!
Зря только Пушкина выбрал он  фоном!
Лучше  бы Берию, лучше  бы зону,
Брежнева в  Хельсинки, вора в  законе!
Вот на  таком-то вот, лапушка, фоне
мы обаятельны 70  лет![136]

А в своем длинном послании «Летние размышления о судьбах изящной словесности» (1992) Кибиров издевательски намекнул на историческую нестыковку воспевания Окуджавой «комиссаров в пыльных шлемах» в одном тексте и «кавалергарда», чей «век недолог» в другой. Автор послания сконструировал название некоего исторического романа из ключевых фрагментов двух знаменитых песен Окуджавы – уже упомянутого выше «Сентиментального марша» и «Песенки о кавалергарде»:

Кавалергард на  той единственной гражданской[137]

.

Судя по глумливому продолжению окуджавской строки «Каждый слышит, как он дышит» в стихотворении Кибирова «Центон» (1999), его отношение к старшему поэту и после смерти Окуджавы ни на йоту не улучшилось[138].

Здесь нужно заметить, что нелюбовь к творчеству автора «Союза друзей» и «Путешествия дилетантов» Кибиров разделяет как минимум с двумя своими поэтическими товарищами.

Один из них, Сергей Гандлевский, еще в 1980 году в стихотворении «Вот наша улица, допустим…» набросал такой групповой портрет московской интеллигенции этой эпохи:

Мы  здесь росли и превратились
В  угрюмых дядь и  глупых теть.
Скучали, малость развратились —
Вот наша улица, Господь.
Здесь с окуджававской пластинкой,
Староарбатскою грустинкой
Годами прячут шиш в  карман,
Испепеляют, как древлян,
Свои дурацкие надежды.
С  детьми играют в  города —
Чита, Сучан, Караганда.
Ветшают лица и  одежды.
Бездельничают рыбаки
У  мертвой Яузы-реки[139]

.

Второй поэт, Михаил Кукин, в интервью Леониду Костюкову практически пересказал своими словами цитировавшийся чуть выше фрагмент кибировского послания «Художнику Семену Файбисовичу»: Окуджава, заметил он,

как говорят в народе, подкузьмил… очень многим. Потому что в чем-то отвлек, развлек, как-то смягчил, приглушил трагизм XX века. И, скажем, чтение воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам, чтение стихов самого Мандельштама, особенно поздних, чтение Бродского, чтение Венечки Ерофеева – оно шло вразрез со стихами о Наталье и гусаре, который в нее влюблен. Вот для меня лично – шло вразрез. Причем не просто вразрез, «это такая эстетика, а это другая эстетика». Я все-таки могу сказать, наверное, даже жестче – я видел в этом фальшь и ложь[140].