Лицом к лицу. О русской литературе второй половины XX – начала XXI века

Играй, октябрь, зажмурься, не  дыши.
Вольно мне было музыке не  верить,
Кощунствовать, угрюмо браконьерить
В скрипичном заповеднике души (45), —

то в стихотворении 1981 года «поднебесная» поэтическая музыка складывается из далеко не возвышенных впечатлений советского детства конца 1950-х – начала 1960-х годов:

Зверинец коммунальный вымер.
Но в  семь утра на  кухню в  бигуди
Выходит тетя Женя и  Владимир
Иванович с  русалкой на  груди.
Почесывая рыжие подмышки,
Вития замороченной жене
Отцеживает свысока излишки
Премудрости газетной. В  стороне
Спросонья чистит мелкую картошку
Океанолог Эрик Ажажа —
Он  только из  Борнео.
Понемножку
Многоголосый гомон этажа
Восходит к поднебесью, чтобы через
Лет двадцать разродиться наконец,
Заполонить мне музыкою череп
И  сердце озадачить… (106)

Скрупулезное, почти любовное внимание к мельчайшим подробностям советского коммунального быта, хотя, разумеется, не только оно, в конце 1970-х – 1980-х годах сблизило Гандлевского с еще одной компанией неофициальных московских поэтов, которую иногда называли группой «Задушевная беседа». В нее входили такие виртуозы иронической работы с советским прошлым, как Лев Рубинштейн, Дмитрий Александрович Пригов, Виктор Коваль, Тимур Кибиров. Также нужно назвать имя Михаила Айзенберга. У этих авторов поэтической позы было еще меньше, чем у поэтов «Московского времени», но и у них, во всяком случае у Рубинштейна и Кибирова, слезы ненависти и стыда порою мешались со слезами жалости и любви. Совсем неслучайной кажется мне перекличка финальных строк стихотворения Гандлевского 1981 года: «Прощай, пионер, / Торопливо глотающий крупные слезы» (91) с заглавием поэмы Кибирова «Сквозь прощальные слезы» (1987), в которой поется отходная советской эпохе.

Следствием переключения поэтического внимания с высокого на низкое закономерно стал интерес Гандлевского к периферийным, находящимся как бы вне элитарной культуры музыкальным жанрам. Весьма характерно, например, что в процитированном выше стихотворении Ходасевича сугубо функциональный похоронный марш исподволь противопоставляется небесной музыке («Ну, может быть, военного хоронят?» – спрашивает приземленный Сергей Иваныч), а у Гандлевского эти две музыки несколько раз описываются как одна.

Почти демонстративно это сделано в стихотворении 1979  года:

В  марте шестидесятого за  гаражами
Жора вдалбливал нам сексологию и  божбу.
Аудитория млела. Внезапно над этажами
Встала на  дыбы музыка. Что-то несли в  гробу.
Эдаким князем Андреем близ Аустерлица
Поднял я  голову в прямоугольное небо двора.
Черные птицы. Три облака. Серые лица.
Выли старухи. Кудахтала детвора.
Детство в  марте. Союз воробья и  вербы.
Бедное мужество музыки. Старческий гам.
Шапки долой. Очи долу. Лишь небо не  знает ущерба.
Старый шарманщик, насилуй осипший орган! (74)

Еще один низовой музыкальный жанр, который в стихах Гандлевского 1970—1980-х годов часто предстает вариацией «музыки синей» – это нетрезвая застольная песня:

Что-нибудь о  тюрьме и  разлуке,
Со  слезою и  пеной у  рта.
Кострома  ли, Великие Луки —
Но в  застолье в  чести Воркута.
Это песни о  том, как по  справке
Сын седым воротился домой.
Пил у  Нинки и  плакал у  Клавки —
Ах ты, господи боже ты  мой! (136)

Конечно, тут не обошлось без иронии и самоиронии, но вспомним, что одному из корифеев застольного репертуара, Сергею Есенину, Гандлевский посвятил неожиданно теплое и сочувственное эссе: «…прикончив вторую бутылку водки, купе запевало “Отговорила роща золотая…” (а проводница подпевала), и время песнопения становилось временем взаимопонимания»[157].