Лицом к лицу. О русской литературе второй половины XX – начала XXI века

Читая книгу Гадаева, эти вопросы себе просто не задаешь, хотя речь в ней ведется о событиях вполне обыденных, с каждым из нас случавшихся. В «Июле» рассказано о том, как замученный злой московской суетней «заложник столичных улиц» проводит сладостные летние деньки в средней полосе России, в поселке Горбово, вместе с женой (ей посвящена вся книжка) и детьми, к которым обращено одно из лучших ее стихотворений:

Вот это, дети  – настоящий,
а  это  – отражённый лес,
что, вверх тормашками висящий,
полощется среди небес.

Небес  – таких  же отражённых,

как будто в  воду погружённых.

Чуть золотой. Немножко синий.

Белёсый  – из-за облаков,
Он, может, даже и  красивей.
Но  нет в  нем ягод и  грибов (37)[166].

Отпускная dolce vita изображается в «Июле» неторопливо и обстоятельно, со множеством мелких, дневниковых подробностей. В предметный реестр гадаевской книги органически вместились и заржавленный шоссейный указатель «Горбово 3» (12), и дышащее «в старой супнице» «сухое вино» (14), и «чёрный ливень», который «рушится на капюшон / одолженной у местных плащпалатки» (18), и крохотный лягушонок на тропинке (26), и «коровий тёмный глаз», таинственно блестящий в хлеву (21), и «взбесившийся» гидроцикл (34), и «у ног плеснувший окунёк» (36) и много еще чего другого…

Как разнородно всё и  рядом,
одним охваченное взглядом.
Есть лишь контраст, но  нет разлада (20).

Так Гадаев воспевает гармоническое единство окружающего мира.

Читая его книгу, мы то и дело испытываем почти физиологическую радость от точности описаний знакомых нам самим ситуаций и впечатлений. Эта радость узнаванья – одно из самых больших удовольствий, которыми может одарить поэзия. А потом, далеко не сразу, мы замечаем, что не мудреный горбовский быт мягко подсвечен в «Июле» чудесным, льющимся с небес светом. И тогда приходит понимание, что в книге Гадаева нам удается встретиться с настоящей христианской поэзией, не тронутой скучной нравоучительностью и не опоганенной, как это сплошь и рядом случается, пышной стилизаторской славянщиной. Сделав это важное и неожиданное открытие, мы принимаемся перечитывать «Июль» заново.

Теперь от нас уже не укроется, что гадаевский лирический герой не только созерцает, но и действует. Он не просто пассивно наслаждается жизнью в первозданной телесной и душевной чистоте и освежением своих впечатлений о мире, как в зачине одного из стихотворений книги:

Дождь, одиночество

  – запретные словаздесь наполняются каким-то строгим смыслом.
Не  школьная тоска,  – а  слёгшая трава.
Не  Муза блёклая,  – но  Пакальная Мыза (18), —

а изо всех сил пытается раствориться в природе, слиться с ней, срастись с ней, как в финале этого же стихотворения:

Пусть Баха отпищит мобильник в  темноту.
Разуться, дать ступням срастись с прибрежным илом.
Не смаргивая капель: Господи, я  тут

, —Шепнуть,  – и  больше нет меня нигде… помилуй (18).

Может быть, подобные попытки предпринимаются потому, что именно в горбовском пейзаже, как в детской картинке-загадке или стихотворении Тютчева, поэт с трепетом и счастьем распознает отображение Божьего лика? Похоже, что да. Неслучайно Гадаев пользуется таким сравнением-уподоблением при описании узнаваемой бытовой картинки:

По  Селижаровке, как в  море Галилейском,
два рыбака медлительно плывут…

И растворяются в  горячем зыбком блеске (30).

Метафизически окрашенный мотив «горячего блеска» преображен в мотив «расплавленного золота» христианской свободы в том стихотворении книги, где счастливый миг слияния человека с Богом через абсолютное подчинение человеческой воли воле Создателя знаменательно совмещен с высшей радостью отпускника – безрассудно детским прыжком вполне себе взрослого мужчины, «стокилограммового» отца семейства в воду: