Люби СИ)

Но Гэндальф, как передал Торин, сказал, что она свободна. И от своего мира, и от какого-либо влияния. Если поверить волшебнику — что же в таком случае представляет из себя она сама?

Ветка тщательно перебирала в голове все, что знала о себе. О себе как о друге. Как о родственнике. Как о личности. Как о женщине. Чем тут заниматься, она давно решила — естественно, лошадьми. Выстроить близ Эребора ранчо, съездить в Рохан за матками. Ограбить Торина. Будет трудно клянчить, но он даст денег. Подобрать жеребцов. Сразу наладить несколько типичных линий. Верховой тип, полупони, тяжиков. Камней много, настроить левад, сделать боевое поле. Набрать людей, обучить их правилам заездки.

Но делать это можно было где угодно — и близ Эребора, и двинуться к Дейлу, и даже за Дейл — к Сумеречью, а для этого объехать и осмотреть места, поговорить со всеми, с кем можно — откуда нападают орки, как часто, какая здесь погода в разные сезоны, какие выпасы и травы.

Когда наладятся дела, усыновить пару детишек. Своих детей после насилия и раннего выкидыша у Ветки не ожидалось. По крайней мере, так говорили врачи.

Мечты о ранчо, о своем доме, продуваемом всеми ветрами, о саде и детях занимали Ветку еще во время выздоровления. Эти мечты перебивались другими — что она как-то волшебно и безболезненно, минуя момент с окровавленным Костиком на ипподроме, вернулась домой, продала золотое оголовье, нашла документы на дачный домик, подлизалась к Иванычу, доделала ремонт у себя дома… Представив, что она в Москве и с деньгами, Ветка мысленно покупала духи, хорошую одежду, приятные и уютные бытовые мелочи в дом, новую технику. Определенно, дома было вовсе недурно — если исключить экологию и серых, бесцветных или безразличных людей, постоянно попадавшихся на пути.

Хотя, может, только лишь в этом и была злая магия Саурона — в том, что он набросил туманную пелену на ее глаза? И на глаза тех, кто ее окружал?..

Тот же Иваныч. Сварливый, торгующийся за каждые сто рублей при покупке сена или подкормок, до ужаса въедливый, в настоящей ситуации он стал… Ветка поймала себя на сравнении — почти гномом. Оказалось, он опытный солдат, понимает в оружии, Афганистан за плечами. А она не видела. Не знала. Не всматривалась.

А может, и не злая магия Саурона, а ее собственная незрячесть, нежелание видеть, привязываться, открываться.

Вывод оставался интересный — не так важно, где ты, как то, каков ты.

Ветка глубоко вздохнула.

Но сначала… сначала — Сумеречье. Никаких домыслов. Она обещала не отпускать его руки — и отпустила. Обещала не терять — и потеряла. Сначала — Сумеречье.

На кровати рядом возникло шевеление — но прежде, чем Ветка успела завизжать, спрыгнуть, сухо щелкнуло огниво, и Торин запалил трехрожковый золотой светильник у кровати. Ветка очумело оглядывалась — покои узбада. И тут же начала выползать с кровати.

Торин, хоть и находился на другом конце ложа, оказался полностью одет — в штанах, в синей рубахе, шитой по вороту. Сел и молча принялся обуваться.

Ветка была в платье, в том же, в котором уснула… или потеряла сознание… что же это…

Она неловко, резкими движениями попробовала разгладить ткань, но спохватилась и тоже обулась, отыскав в отблесках огня сапоги у кровати.

Встала, пытаясь поймать равновесие; Торин подошел сзади, набросил на ее плечи накидку, и мягко повел, не давая падать и ушибаться о мебель. Распахнул дверь, вывел ее в коридор мимо двух гномов-стражников, которые теперь круглосуточно находились при его покоях, и повел по галерее — к ее собственным комнатам. Ветка шла, ног под собой не чуя. Отчего-то было невыносимо стыдно и неловко, уши горели. А она еще так сладко потягивалась и причмокивала — кровать Торина была очень, очень хороша. И так глубоко, как тут, она не могла спать очень давно.

— Я думал, ты проспишь до утра, — наконец сказал Торин. — Погасил весь свет, чтобы тебе не мешать.

— А я сколько проспала? — пролепетала Ветка.

— До полудня.

— И ты оставался со мной?..

— Мне тоже иногда отдохнуть не повредит.

Галереи не были пусты… и, конечно, Ветка увидела и Дис, наблюдающую с одного из внутренних балконов.

— Приведешь себя в порядок, приходи в кузни. Я буду ковать твою бляху, чужеземка Ольва Льюэнь, и затем Балин впишет тебя в скрижали Эребора как мою подданную. Если ты не передумала, — слова Торина падали, как капли раскаленного металла. — Будешь считаться не человеком заокраины, а гномкой Эребора.

Узбад распахнул дверь Веткиных покоев, но сам не вошел.

— Торин, — сказала Ветка, чуть не плача, — прости ради Эру, но что снова случилось? Ты не хочешь войти? Я понимаю, я как последняя дура заснула у тебя на руках…

— Не заснула. Потеряла сознание. Потом чуть очнулась, и вот затем заснула, — педантично сказал Торин. — Я и не думал, что пережитое тобой настолько существенно. Заходить к тебе? Нет. Только если ты позовешь.

— Торин! Объясни! — Ветка топнула ногой. — Зайди, я прошу тебя, не стой в дверях! Мне так страшно!

Торин перешагнул порог так, словно тот горел, и осторожно притворил за собой дверь.

— Ты говорила во сне, Ольва Льюэнь. И говорила не со мной.