Любовь

Из дневника Бунина: «Старая, огромная, людная Москва», и т.д. Так встретила меня Москва когда-то впервые и осталась в моей памяти сложной, пёстрой, громоздкой картиной – как нечто похожее на сновидение…

Это начало моей новой жизни было самой тёмной душевной порой, внутренне самым мёртвым временем всей моей молодости, хотя внешне я жил тогда очень разнообразно, общительно, на людях, чтобы не оставаться наедине с самим собой».

Вот именно, главное не оставаться в такое время наедине с собой, разнообразными отношениями уводить мысли по возможности дальше от Неё, от той области в мозгу, где угнездилась Она. Точно сильнейшим магнитом, все помыслы стягиваются туда, их всеми силами надо отводить, а они опять туда… Вы меня можете спросить, а кто Она? Варя Пащенко? Нет, Она это Доминанта. Преобладание одного центра возбуждения и подчинение ему всех остальных. Каждому, кто читал труды профессора Ухтомского, хорошо известно: если возобладала и угнездилась в мозгу Её Величество Домината, знает подчинённый и ограниченный ею человек «одной лишь думы власть»81. Все периферийные возбуждения стягиваются в Доминанту, как в омут, как в чёрную дыру…

Я Вам писал о том, что Иммануил Кант любил работать у ручья. Доминантой был мощный процесс мышления. А плеск волн, щебетание птиц – теми периферийными раздражителями, которые, стекаясь в центр, поддерживали мощное течение мысли. Какая гармония, какое единение с природой – течение ручья поддерживает течение мысли философа?!

Когда же Бунин на поезде ехал в Орёл, стук колёс был ему невыносим, периферийные раздражители усиливали мысли об измене. Укрепляли недавно сформированную чёрную Доминанту. Совсем недавно в Полтаве доминанты (с маленькой буквы!) сменяли одна другую: работа, чтение, любовь, толстовство, писание. Они, доминанты, были равноправны, их было несколько, возбуждение сменялось торможением, работа – покоем, нагрев – охлаждением. Ныне в центре мозга бушевал пожар, и все мысли были об утрате, о невозможности обладать потерянным, об оскорблении мужского самолюбия. Всё это Иван Алексеевич запомнил, обо всём написал в «Митиной любви», в «Лике»82, в рассказах.

Поздний рассказ «В ночном море» есть не иначе как диалог со своим счастливым соперником, с Арсением Бибиковым: «…Мы ведь с вами ужасно тесно связаны. То есть, точнее говоря, должны были бы быть связаны.

– Ещё бы! – ответил второй. – Какой ужас, в сущности, причинил я вам. Воображаю, что вы пережили.

– Да, и даже гораздо больше, чем вы можете вообразить. И вообще-то это ужасно, весь тот кошмар, который переживает мужчина, любовник, муж, у которого отняли, отбили жену и который по целым дням и ночам, почти беспрерывно, ежеминутно корчится от мук самолюбия, страшных ревнивых представлений о том счастье, которое испытывает его соперник, и от безнадёжной, безысходной нежности, – вернее, половой умилённости, – к потерянной самке, которую хочется в одно и то же время и задушить с самой лютой ненавистью, и осыпать самыми унизительными знаками истинно собачьей покорности и преданности. Это вообще несказанно ужасно. А ведь я к тому же не совсем обычный человек, особь с повышенной чувствительностью, с повышенным воображением. Вот тут и представьте, что я переживал в течение целых годов.

– Неужели годов?

– Уверяю вас, что не менее трёх лет. Да и потом ещё долго одна мысль о вас и о ней, о вашей с ней близости, обжигала меня точно калёным железом».

Теперь мы можем себе представить, в каком состоянии приехал Ваня в Москву. Брат Юлий Алексеевич посоветовал встретиться в Москве с теми людьми в издательствах, которые получали, читали, публиковали ранние бунинские опусы. Иван Алексеевич так и сделал. Пообщался с издателями, завёл знакомства с коллегами по писательскому ремеслу.

Внешняя суета, новые люди, разговоры о литературе отвлекли. Всё ещё очень болело, всё было свежо, всё помнилось, но мыслей о верёвке, о мыле, о табуретке уже не было, хотя время продолжало ползти злобною улиткою, а ведь при первых аккордах любви оно прыгало Коньком-Горбуньком.

И.А.Бунин из «Жизни Арсеньева», глава «Лика»:

«Удивительна была быстрота и безвольность, лунатичность, с которой я отдался всему тому, что так случайно свалилось на меня, началось с такой счастливой беззаботностью, лёгкостью, а потом принесло столько мук, горестей, отняло столько душевных и телесных сил!.. Лика отняла у меня картуз, села за пианино и заиграла “Собачий вальс…” Словом, я ушёл из редакции только в три часа, совершенно изумлённый, как быстро всё это прошло: я тогда ещё не знал, что эта быстрота, исчезновение времени есть первый признак начала так называемой влюблённости, начала всегда бессмысленно-весёлого, похожего на эфирное опьянение…»

После каждого опьянения следует похмелье, а после эфирного – оно очень тяжёлое, уж поверьте, Серкидон, мне, Вашему краеведу по части нежных чувств.

А почему Лика? А потому что так торжественно – Гликерией – назвал Бунин героиню своей прозы, исповедуясь нам в художественной форме.

А что же было у Бунина и Вари не в художественной форме, а в реальной жизни?