Любовь

Едва войдя, я почувствовала: что-то произошло. Отец и мать молча сидели друг против друга. Это было непривычно, у них не было такого обыкновения, вообще они уже давно сказали друг другу все, что могли, и теперь почти не бывает таких происшествий, которые заставили бы их сесть рядом и разговаривать. Они способны были на это в других местах и с другими людьми, но в собственном доме — ни за что. Сейчас мама сидела, сосредоточенно глядя прямо перед собой, и на ее лице чуть-чуть проступало, то появляясь, то исчезая, нечто, что можно было бы назвать скорбью. Зато папино лицо было просто мокрым; прежде чем повернуться ко мне, он снял очки и вытер глаза и нос. Потом он взглянул на меня. За стеклами очков глаза были покрасневшие и увеличенные. Я смотрела на него молча, оцепенев, но не испытывая настоящего страха. Только какая-то тяжесть — тогда я почувствовала это впервые — появилась в груди.

Отец опустил голову и сказал тихо:

— Мне сообщили об Ирине...

Я молча ждала.

— Сказали, что она пропала без вести... Официальное извещение... Пропала без вести... Никаких подробностей. Обещали сообщить дополнительно.

Все. С тех пор, с той минуты, началось то, что произошло со мной в дальнейшем.

Не знаю, как реагируют на такие известия другие. Я даже не ощутила потребности сесть. Я стояла и молчала, голова словно вдруг стала пустая, я не могла думать, только слышала, как стук сердца отдается в ушах. Потом постепенно я начала понимать. Прежде всего в сознании всплыли слова «пропала без вести»... Я как будто испытала недоумение от того, что эти люди рядом со мной пришли в такое отчаяние. Пропала без вести... но ведь она может найтись!

— Только пропала, — прошептала я.

Отец покачал головой.

— Это формально... Раз они известили... значит...

Я вдруг вспомнила про письмо Ирины, про ее зенитчиков и бомбы и все остальное... И... тон этого письма. Все то, что она сочла необходимым написать... Хотя не была уверена, что я ее пойму... Но она написала...

Я не фаталистка, но думаю, что огромное большинство людей или по крайней мере девчонок моего возраста недалеки от такого хода мыслей, во всяком случае, я сразу связала письмо Ирины с этим сообщением, побежала к себе в комнату и стала искать письмо — руки у меня дрожали, я задыхалась, — но когда я его нашла, я поняла, что читать его я не могу, не хочу. С письмом в руке я сидела на кровати и чувствовала, как то, что появилось у меня в груди, растет, набухает и становится горьким, горьким... Я заплакала. Плакала долго... Помню, что папа пришел меня утешать. Я сквозь слезы обещала ему успокоиться, но как только меня оставили, снова заплакала и, чтоб меня не слышали, кусала подушку.

В следующие дни меня раздирали какие-то смутные чувства и только временами в голове возникали ясные мысли об Ирине, при этом, как ни странно, они были не мрачные, а светлые, более светлые, чем обычно, — так в фильмах показывают будто выцветшие или будто отбеленные сцены, которых в действительности не было и не могло быть. Правда, то, что Ирина пропала без вести, перешла в какую-то другую сферу, для меня совсем не значило, что она... уже не существует (я не могу употребить другое, более точное слово), но при этом всё связанное с ней, все мои воспоминания окрасились вдруг в иной цвет, я словно должна была заново их оценить и расставить по местам, чтобы каждое из этих воспоминаний заняло свое отведенное ему место. Как только у меня появлялась мысль об Ирине, я явственно ощущала в себе какую-то тяжкую пустоту, но постепенно, по мере того как я продолжала думать о ней, эта пустота заполнялась, тяжесть исчезала, и именно тогда приходили эти самые «белые воспоминания». Способность вызывать «белые воспоминания» об Ирине все больше во мне укреплялась, и в доме отдыха, пожалуй, пустота уже не возникала, а прямо появлялась Ирина, окрашенная в этот свой новый цвет.

Общих воспоминаний у нас было не так много. Мы действительно подружились в последние два года, но виделись не часто — самое большее два-три раза в месяц. Ирина рассказывала мне о своем прошлом, и из всего пережитого составляла что-то новое... Думаю, что она осмысляла прошлое. Я же хочу объяснить, что я вкладываю в это понятие: ей нужно было, ей было необходимо сделать из пережитого некоторые выводы... Я понимаю, что дополнительной трудностью для нее было то, что она делала это у меня на глазах — стало быть, ей приходилось делать это так, чтоб я могла ее понять. С другой стороны, думается мне, может, ей и нужен был именно такой слушатель: сердце — белый лист, и пиши на нем, что хочешь. Правда, она никогда не говорила мне таких вещей, какие написала потом в письме. Это письмо вообще стоит особняком, оно — как бы это сказать? — нечто такое, над чем надо думать и думать...

Так вот что случилось в тот день, когда я решила уйти из дому куда глаза глядят.