Любовь и дружба в 6 "Ю"

У меня в голове крутилась тысяча вопросов, но почему-то – почему-то! – я чувствовал глухое раздражение вместо радости, что так легко нашлись люди, знающие Долгорукую лично и имеющие к ней счет.

– Она может, – ответил я, – у нас вообще семейка такая. С прибабахом.

И покрутил руками в воздухе – мол, сами понимаете. Видимо, девчонки поняли мои выкрутасы как-то по-своему, потому что перестали хихикать и немного отступили назад.

– Это вам еще повезло, – добавил я, – что я сам в другой школе учусь.

Что я имел в виду, я бы и сам объяснить не смог. Ситуация была идиотская.

– Ее никто не обижал, – сказала длинная, – если она там что-то выдумала, это неправда. Я ее и пальцем не тронула. Она сама упала. Правда, девочки?

Вот это поворот, подумал я. Долгорукая сама упала! Значит, не сама, раз так. Значит ее…

– Вы ее тут били, что ли?! – спросил я, чувствуя, как внутри нарастает гнев. Мама в таких случаях говорит, что это переходный возраст и что это во мне бесятся гормоны, а я думаю, она ошибается, иначе гормоны во мне бесились бы случайно, а не в те моменты, когда, например, узнаешь, что кого-то бьют. Даже если это Долгорукая.

– Очень надо, – отозвалась длинная. Голос у нее стал какой-то другой. Не тот, которым она еще секунду назад звала меня Спиридоном.

– Никто ее и пальцем не трогал. Она сама упала, и все тут. Все видели! Правда, девочки?

Они закивали, но как-то неуверенно.

– Ясно, – отчеканил я, – я все понял. Ты ее и пальцем не трогала. Она сама. И сильно она сама упала?

Эх ты, Спиридон…

Она упала, потому что ее толкнули. Может и не сильно, но вышло как вышло. Долгорукая упала и рассадила бровь. Теперь было понятно, откуда у нее тонкая нитка-ссадина чуть выше левой брови. Никто не обращал внимания, мало ли. И я не обращал, но мне простительно – я болел, а потом мне было не до этого. Хотя лицо Долгорукой теперь все время всплывало в моей голове – красивое, ледяное и… наглое. У нее был вид воительницы, несмотря на глупый ободок. И ссадина так точно вписалась в этот образ, что не вызывала вопросов.

Или мы были невнимательны. Я.

А теперь выясняется, что эту воительницу толкнули, да так, что она упала и наверняка плакала, потому что… да что искать причин? Я и сам плакал, когда летом упал с велосипеда на даче и разбил обе коленки.

– Я ее не била, Спиридон, – твердо сказала длинная, наверное, в сотый раз, – она сама виновата.

– Быть новенькой тяжело, – ответил я, – неужели вы не понимаете?

Они молчали, а я вдруг вспомнил собственные слова про новеньких, которые не должны отсвечивать, раздражая стареньких, и мне стало неловко – я почувствовал себя отвратительно. До того мерзко, что мне вдруг стало душно и я оттянул с шеи тугой шерстяной шарф и глотнул влажного морозного воздуха. Эх ты, Спиридон… это было какое-то совсем новое чувство.

– Она тоже хороша, – вскинулась вдруг до того молчавшая девчонка, мелкая и незаметная, как мышь, – могла бы и потерпеть немножко. Я тоже была новенькой и ничего, перетерпела. Краской не бросалась и ключей от школы не выкидывала.

– Во-во, – кивнула та, со вздернутым носом, – а твоя Долгорукая обиделась. Тоже мне.

– Тебя тоже толкали? – спросил я, не ожидая ответа, но она вдруг кивнула и с вызовом посмотрела прямо мне в глаза.

– Ну и школа у вас, – только и сказал я и пошел прочь.

Значит, она была новенькой и ее побили. А она в отместку, уходя, облила какой-то краской школьную дверь и выбросила связку ключей – глупые, бессмысленные поступки, как по мне. Но я их понял. Это была сдача.

Сдача школе.

Девчонки не стали меня догонять. Я вышел на улицу и поехал домой – мне нужно было подумать. И найти дурака Бочкина. Кто его знает, а вдруг он и правда отправился к Уральскому хребту.

Здесь, посреди занесенной снегом улицы, мысль про Уральский хребет показалась мне до ужаса дикой, но когда я залез в теплое нутро автобуса и закрыл глаза, перед моим мысленным взором снова встала Долгорукая. Она смотрела мне в глаза, не отрываясь, и тонкая нить почти зажившей ссадины темнела, наливаясь кровью. А потом я уснул, и мне снилось, что прошли годы, а Бочкина все нет, и я еду на Урал и нахожу его в какой-то землянке. Согнутого, словно он древний старик, и седого. Он протягивает мне свидетельство о рождении и чего-то требует.

– Парень, проснись! – говорит он. – Конечная.

Витя, где он?

Мама встретила меня сердито. В последнее время она часто сердилась по мелочам, наверное, у нее были какие-то проблемы на работе, которыми она со мной не делилась. А может, по каким-то другим причинам, о которых я не догадывался. Но сейчас она явно сердилась на меня.

– Где твой Бочкин? – спросила она, дождавшись, когда я разуюсь и помою руки.

– На Урале, – буркнул я. В воздухе пахло скандалом.

– На каком еще Урале, Витя?! – взвилась мама. – Мне позвонила его мама, он со вчерашнего дня пропал! Ты знаешь, где он?! Как вы не понимаете, что родители…

– Да не знаю я! – закричал я. – Если Бочкин не ночевал дома, я тут причем? Что я ему, охранник, что ли? Может, он у родственников.

Но мама не собиралась сдаваться.