Любовь по-санкюлотски

«Благотворный сон несколько облегчил наши несчастья. Когда человек спит, он свободен, у него полностью пропадает чувство пребывания в застенке; небо сжалилось надо мной. Лишь недавно я видел тебя во сне, я обнимал вас поочередно, тебя, Горация и Даронну, которая была дома; но наш малыш потерял один глазик, оттого что кто-то брызнул ему в лицо какой-то жидкостью, и боль от этой несчастной сцены разбудила меня. Я снова оказался в камере. Было уже светло. Будучи не в состоянии больше видеть тебя и слышать твои ответы, поскольку ты и твоя мать говорили со мной, я проснулся, чтобы меньше говорить, решив, что будет лучше, если я тебе напишу. Но когда я открыл окно, то чувство одиночества, эти ужасные решетки, эти запоры, разделяющие меня с тобой, одолели мою твердость духа. Я расплакался или, скорее, начал рыдать, стеная в моем склепе: „Люсиль! Люсиль! О, дорогая моя Люсиль, где же ты!..“ (Здесь на письме заметны следы слез.) Вчера вечером у меня был уже подобный момент, и сердце мое едва не разорвалось, когда я увидел в саду твою мать. Я машинально упал на колени у решеток окна, соединил ладони, как бы моля ее о снисхождении, которое, я уверен, отозвалось в твоей груди. Я вчера увидел ее боль (здесь снова заметны следы слез) по ее носовому платку и по опущенной вуали и не смог вынести этого зрелища. Когда вы снова придете, я хочу, чтобы она села поближе к тебе, чтобы я мог видеть вас обеих. Опасности, кажется, нет… но я заклинаю тебя, моя Лолотта, ради нашей вечной любви, пришли мне твой портрет, и пусть художник сжалится надо мной, я ведь страдаю только от того, что высказывал сострадание к другим: пусть он рисует по два сеанса в день. В том ужасе, который я вижу здесь, в тюрьме, тот день, когда я получу твой портрет, будет праздником, днем упоения и блаженства.

А пока пришли мне прядь твоих волос, я буду носить их у сердца. Дорогая моя Люсиль! Я вновь переживаю времена нашей первой любви, когда меня интересовал всякий, кто выходил из вашего дома. Вчера, когда гражданин, относивший письмо, вернулся, я спросил его: „Ну, как, вы видели ее?“ Точно так же я спросил некогда у этого аббата Ландревиля, и я очень удивился, поймав себя на том, что ищу в одеждах его, во всем его облике что-то от тебя. Думаю, что смогу видеть его дважды в день, утром и вечером. Посланец наших несчастий становится для меня столь же дорогим человеком, каким некогда был и посланник наших радостей».

Камилл на мгновение остановился, чтобы вздохнуть со стоном, а затем написал про соседей по заточению: