Любовь тигра

Сутками я сидел в темноте, глядя на колышущиеся на экране обнаженные тела. В то время иллюзорной свободы, на очередном повороте, признавалась, кажется, здоровая эротика, но отрицался секс. Может, я уже путаю, было наоборот. Но наш научно-исследовательский институт, среди других подобных, выросших при оттепели, как грибы, славился своей прогрессивностью — но и высокой научной строгостью. «Здоровой эротике — да, нездоровому сексу — нет! Нет, нет и нет!» Доценты и профессора взволнованно говорили об этом с кафедры, а я занимался, извините за каламбур, голой практикой — но, конечно, и сам кропал понемногу диссертацию. Надо было потарапливаться — со дня на день мог кто-то сказать, что никакой разницы между сексом и эротикой нет! Я сам мог в любую минуту это сказать! Причем, не просто в кругу друзей, где некоторое вольнодумие допускалось, а с высокой трибуны международного конгресса, где собирались все бездельники, разжившиеся на этой разнице. Мне бы жить да жить, да ездить за рубеж, да стало вдруг невыносимо тошно — не от того, ясное дело, что происходило на экране, а от того, что я жирел ни на чем! И взял и брякнул!

С какой высоты я падал... и как низко! Дошло до того, что я перестал считаться интеллигентным человеком.

К тому же эротика мне сильно поднадоела на работе, и я, встречаясь с ней, норовил все больше на просторы, на лыжи... И кончилось это тем, чем кончилось — раздражением на ее коже от его бороды!

А я падал все ниже и ниже. Пример — последнее дело, приведшее меня уже к полному отчаянию. Какой-то человек на студии, где я временами халтурил с дубляжом, предложил мне, как он выразился, «подправить» фильм. Личность, в общем, обычная для студии: кожаный пиджак, наглый взгляд... Почему бы и не согласиться? Приблизительно четыре часа в темном зале передо мной мелькали красавицы вперемешку с какими-то заводами и суровыми чекистами... Вот на корме элегантной яхты двое в белых костюмах, повернувшись спинами, чтобы их не узнали, тихо беседуют... Но я бы и так их не узнал!

— О чем они беседуют? — спросил я кожаного.

Ослепительно улыбнувшись в темноте, он развел руками.

— А это что? (размалеванный красками осел).

Кожаный повторил жест. Короче, понял я только одно: приблизительно года полтора они жили в полном комфорте у моря, занимаясь исключительно бабами — и в расплату за наслаждения каждую честно снимали в фильме, и — что самое ужасное — каждой давали немножко и снимать.

Несколько миллионов, видимо, тю-тю, а теперь я за полторы тысячи должен все это свести!

От полученного нервного потрясения я заболел почти что на месяц, и когда немного оправился, был уверен, что про меня, конечно же, забыли. Они там полтора года не могут разобраться, так что — я?

Случайно уже, на бегу, я заглянул в их комнату. Они спокойно пили чай и обрадовались мне.

— Ну что... сдвинулось что-нибудь? — уже начиная нервничать, поинтересовался я.

— Как... без вас?! — все так и застыли, вылупив глаза.

— Так... понятно. Ну ладно. Поднимите мне веки — я посмотрю.

Через полчаса я выскочил из зала, как пробка.

— А это что за баба, которая появляется в голом виде?

— А это уж вы нам должны объяснить! — высокомерно проговорил режиссер, и все заржали.

Почему-то опять я! Все прекрасно себя чувствуют, а я страдай!

Просиживая в темном зале сутками, забыв уже: день, ночь? — я начал вносить понемногу какой-то смысл, связывать героев... и вдруг зажегся свет, в зал грубо вошел директор, старый чекист.

— Поехали!

— Куда?

Не отвечая, он вышел. Можно не церемониться! На улице была предрассветная мгла. Мы подъехали почему-то к вокзалу, пошли на какие-то боковые пути. К платформе медленно подошел военный эшелон, на платформах стояли танки в чехлах, с замерзшими часовыми возле них.

— Что вы хотите сказать?! — сопя носом, я повернулся к директору. — Что эти танки... я тоже должен запихать в фильм?!

— А куда же ты денешься? — усмехнулся директор.

...А вот куда! Не ожидал?

От бабушки ушел, и что самое приятное — и от дедушки тоже ушел! Этот дедушка после отказа моего вводить в картину танки стал планомерно сживать меня со света.

До этого славного дедушки доставал меня только сосед-рэкетир, который дико почему-то переживал, что никак все не мог мне доказать, что он лучше меня живет — каждую ночь приходил.

— Ну что — не поздно? — нагло так спрашивает.

— Нет, нет! — отвечаю. — Самое время! Как раз только что лег! Заходи!

— Ну, как ты живешь? — начинает. — Ничего же у тебя нет!

— Ну да. Ничего...

— А чего же ты улыбаешься?

— Да так... Сон сейчас приятный смотрел.

— Снами питаешься?

— В основном, да.

— А реальность, значит, не волнует тебя?

— Ну почему?

— Так что, конкретно, у тебя есть?

— ...Ничего.

— Ну хорошо. Даю тебе двести одиннадцать.

— Чего?

— Неважно. Двести одиннадцать... и помножь на сорок.

— Не хочу!

— Как — не хочешь?

— Так.

Уходит. Через час — снова звонок.

— Ты знаешь, какая у меня сантехника?

— Японская?

— Да — формально, да. А на самом деле — бери повыше!

— Так какая же? Марсианская?