Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

И, ласково приемля
Речей невинных звук,
Сошел Исус на землю
С неколебимых рук.

Идут рука с рукою,

А ночь черна, черна!..
И пыжится бедою
Седая тишина.

Мечты цветут надеждой

Про вечный, вольный рок.
Обоим нежит вежды
Февральский ветерок.

Но вдруг огни сверкнули…

Залаял медный груз.
И пал, сраженный пулей,
Младенец Иисус.

Слушайте:

Больше нет воскресенья!
Тело Его предали погребенью:
Он лежит
На Марсовом
Поле.

«Товарищ» написан за полгода до «Двенадцати» Блока. Но, собственно, присутствие в Евангелии революционных идей, связь изначального христианского движения с противостоянием «старому миру» (воплощенному в Римской империи), образ Христа-революционера в Серебряном веке ни для кого не были сюрпризом.

Выступления на митингах и в клубах продолжаются и после октября 1917 года, 22 ноября поэт устраивает авторский вечер в зале Тенишевского училища, 3 декабря объявлено о его выступлении на утреннике в пользу Петроградской организации социалистов-революционеров, 14 декабря – на вечере памяти декабристов, 24 декабря – на литературно-музыкальных вечерах, организованных партией левых эсеров; тогда же, в декабре, Есенин участвует в концерте-митинге на заводе Речкина.

В автобиографии Есенин пишет: «Вместе с советской властью покинул Петроград. В Москве 18 года встретился с Мариенгофом, Шершеневичем и Ивневым. Назревшая потребность в проведении в жизнь силы образа натолкнула нас на необходимость опубликования манифеста имажинистов. Мы были зачинателями новой полосы в эре искусства, и нам пришлось долго воевать. Во время нашей войны мы переименовывали улицы в свои имена и раскрасили Страстной монастырь в слова своих стихов».

Новая компания гораздо образованнее прежней, она не стремится «опроститься», говорить «голосом лампадного масла». И речь Есенина стремительно усложняется – это уже не просторечье и не подражание ему. Тексты насыщаются неологизмами: «озлатонивить», «златоклыкий», «выржавленный», «среброзлачный», «незакатный», «озлащали», «прокогтялось», «снежнорогие», «власозвездную», «прокопытю», «тонкоклювый». Потом эти словесные находки превратятся в яркие неожиданно точные сравнения и необычные метафорами:

И только порою,
Привязанная к нитке дождя,
Черным крестом в воздухе
Проболтнется шальная птица.
<…>
Оренбургская заря красношерстной верблюдицей
Рассветное роняла мне в рот молоко.
И холодное корявое вымя сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
<…>
Там в окно твое тополь стучится багряными листьями,
Словно хочет сказать он хозяину в хмурой октябрьской поре,
Что изранила его осень холодными меткими выстрелами.
Как же сможешь ты тополю помочь?
Чем залечишь ты его деревянные раны?
Вот такая же жизни осенняя гулкая ночь
Общипала, как тополь зубами дождей, Емельяна.
<…>
Будет ярче гореть теперь осени медь,
Мак зари черпаками ветров не выхлестать.

И вот Есенин уже пишет Иванову-Разумнику: «Клюев, за исключением „Избяных песен“, которые я ценю и признаю, за последнее время сделался моим врагом». В других письмах, он отзывается о бывшем друге еще более яростно: «А Клюев, дорогой мой, – бестия. Хитрый, как лисица, и все это, знаешь, так: под себя, под себя. Слава богу, что бодливой корове рога не даются. Поползновения-то он в себе таит большие, а силенки-то мало. Очень похож на свои стихи, такой же корявый, неряшливый, простой по виду, а внутри – черт»; «Потом брось ты петь эту стилизованную клюевскую Русь с ее несуществующим Китежом и глупыми старухами, не такие мы, как это все выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества. Все это, брат, было, вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки? Пусть уж нюхает Клюев, ему это к лицу, потому что от него самого попахивает, а тебе нет».