Любовницы Пикассо

– Некоторые могут не согласиться с подобным утверждением, – сказала одна из англичанок. Она ничего не добавила, но ее взгляд приобрел отсутствующее выражение, и мне было интересно, о чем она думает, кого вспоминает.

– Пикассо не скрывает своих коммунистических убеждений, – сказала мадам Роза. – С начала войны, когда нужно было выбирать между фашизмом и коммунизмом.

– Я согласна, что люди должны свободно обсуждать свои убеждения, – сказала я. – И жить в соответствии со своими идеалами.

Но я не добавила, что стала одной из тех, кого подручные Маккарти хотели допросить.

20 Алана

Ранним утром, омытая ярко-желтым светом, уже обещавшим полуденную жару, я всмотрелась в зеркало – в отражение незнакомки, которая была мною. Она отвечала мне скептическим вопросительным взглядом, но ее руки дрожали так сильно, что она едва смогла застегнуть блузку.

«Valor[53]», – услышала я шепот моей матери. Это было ее ответом на жизненные трудности.

«Представь отношение Пабло Пикассо к этой ситуации, – приказала я себе. – Ты не можешь подойти к нему и сказать: “Привет! Я вроде бы твоя дочь. Твоя американская дочь. Помнишь ту горничную из гостиницы?” Тогда он решит, что я чего-то хочу. Наверное, денег. Но мне была нужна правда о секретах моей матери.

В глазах незнакомки в зеркале читалось предостережение. Мать точно так же глядела на меня, когда считала, что я иду на слишком большой риск: гуляю одна поздним вечером или отказываюсь от работы со стабильным доходом ради подработки в качестве автора, пишущего об искусстве. «Ты здесь не для конфронтации с человеком, который может оказаться или не оказаться твоим отцом, – предупреждала женщина в зеркале. – Ты здесь для того, чтобы взять интервью у самого знаменитого художника двадцатого века, поскольку это нужно для завершения твоей статьи и получения работы в журнале».

Но в глубине души я хотела сказать ему одно слово: «отец». Думаю, это первобытное желание. Детям нужно знать такие вещи. Но я уже не ребенок! Скоро мне будет тридцать. Всю жизнь я знала Пабло Пикассо как великого художника – основную фигуру большинства моих исследований живописи. Но не более того.

«Верно», – сказала я отражению в зеркале, которое больше не было незнакомкой, но было моей матерью, смотревшей на меня. Я не сознавала, насколько похожа на нее. Я находилась здесь ради беседы с настолько знаменитым художником, что теперь он сторонится журналистов и, похоже, большинства незнакомых людей. И я приехала как раз после того, как он был ранен и отвергнут своей женщиной – Франсуазой Жило. Могла ли я выбрать худшее время? Впрочем, у меня особо не было выбора. Я поспешно уехала из Нью-Йорка, потому что так было нужно. «Но, Франсуаза, почему ты не осталась с ним хотя бы еще на один месяц?» Если бы я встретилась с Пикассо, когда он находился в лучшем расположении духа, это была бы большая разница.

За окном щебетали птицы. Из булочной доносился аромат кофе и свежевыпеченного хлеба. Внизу слышалось высокое стаккато мадам Розы. Она была взволнована, как и обычно при обсуждении продуктов: «Вчерашняя рыба для ланча была несвежей», – пожаловалась она. Моего французского, выученного на курсах в колледже, хватило для понимания этих слов. После двух дней в пансионе я уже знала, что она всплескивает руками для большей выразительности и поджимает густо накрашенные губы.

Повариха пробормотала что-то неразборчивое. Хлопнула дверь. В заведении мадам Розы начинался рабочий день, и мне тоже пора приступать к работе. Я пойду к автобусной остановке, сяду на местный автобус и поеду в Валларис, где Пикассо основал студию керамики и изготавливал блюда, кувшины и статуэтки с носами на лбу, как говорил торговец.

Разумеется, это было совершенно неточно. Я видела фотографии этих статуэток, и они были предметными и реалистичными, с хорошо узнаваемыми людьми и животными. Это были веселые и примитивные символы, для изображения которых иногда хватало нескольких взмахов кисти. Они обладали энергией и жизнерадостностью молодости. Более того, их можно было производить в большом количестве, а Пикассо с самого начала своей карьеры ясно дал понять, что не ценит бедность.

– Волосы, – сказала мадам Роза, когда я вошла в столовую. Она складывала салфетки, но подошла ко мне и перевязала шарф, который я надела на шею. – Волосы уложены неправильно, – пояснила она. – Пожалуй, лучше вот так.

Она заправила пряди мне за уши и заплела волосы в старомодную косу, доходившую лишь до основания шеи.