Любовные драмы русских принцесс. От Екатерины I до Николая II

— Стойте, вы куда? Вы сами привели нас сюда и теперь хотите отступать? Это невозможно, мы слишком далеко зашли, чтобы слушаться ваших советов, которые ведут нас к гибели. Жребий брошен, надо действовать. Вперёд!

Павел Петрович, услышав шум, всё понял. Первая мысль была скрыться в комнатах супруги, но, уже направившись к двери, он вспомнил, что сам по совету Палена приказал заколотить её намертво.

Государь спрятался за каминным экраном. Все пути к отступлению были перекрыты. Да и куда бежать, если уже были расставлены во всех коридорах, на лестнице, у всех дверей офицеры-заговорщики.

И вот в половине первого ночи первые двенадцать заговорщиков ворвались в спальню императора.

Императора не было.

Платон Зубов снова затрясся в страхе.

— Птичка упорхнула! — вскричал он по-французски и уже по-русски прибавил: — Нам всем конец!

Беннигсен подошёл к постели. Она была ещё тёплой.

— Гнездо тёплое, птичка недалеко. А-а-а, да вот он!

Павла вернули на постель. Он был в ночной рубашке.

И тут послышался шум. Платон Зубов снова запаниковал и бросился прочь. За ним остальные, кроме Беннигсена.

Возникла последняя возможность спастись. Император был не робкого десятка, да и физически развит покрепче Беннигсена. Время идёт. Они вдвоём, заговорщики разбежались. Ну же, ну… Ещё есть возможность, ну…

Беннигсен прекрасно понял, каково положение. Он дотронулся до эфеса шпаги, но перехватил взгляд Павла и понял, что не успеет воспользоваться ею. Но коварство остзейского чудовища велико. Не снимая руки с эфеса, он сказал:

— Будьте на месте. Здесь вас защитит моя шпага, а там… Вы же видите в каком они состоянии.

Наконец вернулись трусоватые бунтовщики. Оказалось, что шум подняла вторая группа заговорщиков.

Зубов достал из кармана заранее подготовленный акт об отречении. Молча протянул.

Павел мельком взглянул и решительно сказал:

— Я ничего не подпишу!

Беннигсен требует:

— Государь, вы — пленник, и вашему царствованию наступил конец; откажитесь от престола и подпишите немедленно акт отречения в пользу великого князя Александра.

Павел резко повторяет:

— Не подпишу!

Платон Зубов грубо говорит:

— Ты больше не император. Александр наш государь.

Ты! Это ничтожество говорит «ты» государю России! Павел бьёт его по руке и резко отталкивает так, что Платон едва удерживается на ногах.

Властный голос государя приводит всех в чувство. Заговорщики отступают. И снова остзейское чудовище Беннигсен выступает вперёд. Он уже не скрывает ненависть к Павлу, хотя ещё несколько минут обещал защиту, указывая на свою шпагу.

— Вы что! — обращается он к шайке. — Дело идёт о нас, ежели он спасётся, мы пропали.

Яшвиль приводит всех в чувство:

— Князь! Полно разговаривать! Теперь он подпишет всё, что вы захотите, а завтра головы наши полетят на эшафоте.

Подходит Николай Зубов. Он в суматохе присмотрел дорогостоящую золотую табакерку Павла и, как сын своего отца — «самого бессовестного дворянина в России» и вора, положил её в карман.

Он говорит Павлу:

— Что ты так кричишь?

Павел и его отталкивает. И тогда Зубов достаёт из кармана табакерку и сильно бьёт государя в висок. Государь падает, но тут же поднимается и разбрасывает ближайших бандитов.

— Я арестован? Я император!

Яшвиль с каким-то майором бросается, чтобы удержать его, но оба отлетают в сторону.

Спокоен лишь Беннигсен:

— Не противьтесь, государь, дело идёт о вашей жизни!

Декабрист М. А. Фонвизин, оставивший записки, племянник Д. И. Фонвизина, отметил:

«…Несколько угроз, вырвавшихся у несчастного Павла, вызвали Николая Зубова, который был силы атлетической. Он держал в руке золотую табакерку и с размаху ударил ею Павла в висок, это было сигналом, по которому князь Яшвиль, Татаринов, Гордонов и Скарятин яростно бросились на него, вырвали из его рук шпагу: началась с ним отчаянная борьба. Павел был крепок и силён; его повалили на пол, топтали ногами, шпажным эфесом проломили ему голову и, наконец, задавили шарфом Скарятина. В начале этой гнусной, отвратительной сцены Беннигсен вышел в предспальную комнату, на стенах которой развешаны были картины, и со свечкою в руке преспокойно рассматривал их. Удивительное хладнокровие!»

Никита Муравьев в воспоминаниях допускал, что Павел мог согласиться подписать акт, но: