Любовные похождения шевалье де Фобласа

— Неужели у вас неприятности?! — воскликнул почтенный кюре. — У вас красные глаза, ваше лицо осунулось! О Господь, будь справедлив, пошли этой великодушной женщине счастье; если она потеряет богатство, множество семей снова впадет в нищету. О мой Бог, кому Ты сохранишь богатство, если не тем, кто использует его наилучшим образом? И кто на земле заслуживает счастья, если такие добродетельные создания лишаются его?

Священник ушел; через несколько часов граф де Линьоль вернулся с охоты. Он начал было пространно рассказывать нам о каждом удачном выстреле, но графиня объявила ему, что мы сейчас сядем обедать, а потом уедем. Эта новость удивила, но не рассердила графа. Де Линьоль сказал, что, хотя он собирался ехать в Париж только на следующий день, он охотно ускорит свой отъезд ради удовольствия путешествовать с нами. Графине хотелось ехать вдвоем со мной, и она попыталась заставить мужа быть менее учтивым. К несчастию, он уже рассчитал, что совместное возвращение будет стоить дешевле; графиня же, очевидно, нашла, что на этот раз ей не следует настаивать.

В самом деле, подходящий случай сказать: «Я так хочу», — не замедлил представиться. Когда мы вставали из-за стола, явился управляющий и попросил графа подписать новый договор с фермером Бастьеном. Граф сначала отказался, графиня рассердилась. Произошел короткий, но горячий спор, и де Линьоль, тяжко вздыхая, подписал бумаги.

3

Наконец мы пустились в дорогу. Глубокая задумчивость госпожи де Линьоль показывала, что она размышляла о несчастьях, грозивших нашей любви, но я был еще тревожнее и печальнее. Мысль о поединке, осуждаемом справедливыми законами, но необходимом в силу понятий о тиранической чести, постоянно и невообразимо терзала меня. Какое-то сладкое и жестокое предчувствие говорило мне также, что я приближаюсь к самому страшному мгновению моей жизни, что всего несколько минут отделяют меня от самого затруднительного положения, в которое только может попасть слишком чувствительный человек, увлекаемый различными событиями и страстями.

Мы проехали два льё. Я издали видел город Немур, а совсем близко устремлялась вверх колокольня Фромонвиля. Вдруг госпожа де Линьоль почувствовала себя плохо. Нездоровье, на которое она жаловалась, заставило меня задрожать и от страха, и от радости. У нее кружилась голова, ее мучили приступы тошноты. Какое счастье и какое горе для меня: моя Элеонора станет матерью! Конечно, она беременна! Но мне предстояло расстаться с ней; я ехал, чтобы драться, и, может быть, через три дня мне суждено покинуть все: возлюбленную, ребенка, родину. А мой отец, а Софи? Софи, хоть я любил уже не только тебя, но обожал тебя все же по-прежнему.

В моем уме волновалось множество противоречивых мыслей, моя душа испытывала тысячу противоположных чувств, — но все это было лишь слабой прелюдией ужасных волнений, которые мне пришлось вскоре пережить вместе с любимой маленькой графиней.

Муж посоветовал ей выйти на минуту из кареты и пройтись; я поддержал его. Элеонора знала местность и сказала, что чувствует себя в силах пройти до моста Монкур, к которому велела направиться кучеру. Она не пожелала, чтобы служанки, ехавшие позади в коляске, сопровождали ее. Мы сошли с большой дороги и через деревню Фромонвиль спустились к шлюзам. Графиня отказалась от помощи графа и взяла меня под руку. Мы медленно шли по зеленой траве, которая в этом месте покрывает берега канала^*. По-прежнему чувствуя себя нехорошо, милая Элеонора время от времени опускала голову на мое плечо; временами с ее губ срывался нежный вздох и тихий стон. Ее томный, но довольный взгляд говорил, что она знает причину своего недомогания и радуется; он просил моей любви, а не сострадания. Я же, сознаюсь, был не столько напуган ее плохим самочувствием, сколько восхищен тем, что у меня будет ребенок, и созерцал скорее с наслаждением, чем с беспокойством, перемену в ее лице, ставшем еще прелестнее от трогательной бледности, покрывшей его. Поглощенные друг другом, мы не видели очаровательного пейзажа, восхищавшего де Линьоля.

Вдруг горестный крик, раздавшийся из дома, которого я даже не заметил, поразил мой слух и проник в самое сердце.

— Боже, этот голос!

Я бросился к садовой решетке и сквозь нее увидел в конце большого сада, в закрытой трельяжем аллее, молодую женщину, вероятно, без чувств. Две дамы унесли ее в отдаленный флигель и сейчас же закрыли двери. Я не мог различить черты лица несчастной, я видел только длинные черные волосы, падавшие до земли; я рассмотрел восхитительную талию, которая не могла принадлежать никому, кроме Софи! Главное же — я узнал этот голос, издавший горестный крик. Да, мне почудилось, что я услышал тот же вопль отчаяния, который вырвался из ее уст, когда в монастыре Сен-Жерменского предместья жестокие стражники помешали мне умереть в ее объятиях. Ухватившись за ограду, я закричал: «Ей дурно, ей дурно!» Я едва слышал голос госпожи де Линьоль, которая умоляла меня заметить, что ей тоже нехорошо.

Мимо шла крестьянка, которая, увидев мое беспокойство, сказала:

— Она больна.

— Кто?