Так как он был всего лишь солдатом, то отвел меня к адъютанту, которому я повторил все свои доводы и вежливо попросил меня отпустить.
– Но это невозможно, – ответил он, воспылав праведным гневом от такой неблагодарности. – Подумать только! – фыркал он. – Подумать только!
– Вы хотите сказать, что я не могу уйти отсюда? – не отставал я. – Что вы будете держать меня здесь насильно?
– Да, – рявкнул он.
Не знаю, чем могло все закончиться, поскольку я тоже рассердился не на шутку, но собравшиеся начали проявлять к ситуации интерес, и он потащил меня в угол, а оттуда в другую комнату. Там он вновь потребовал объяснить, почему я хочу уйти.
– Я хочу уйти, – ответил я, – чтобы поискать работу в Степни, и с каждым часом мои шансы тают. Сейчас без двадцати пяти двенадцать. Когда я пришел сюда, я не думал, что завтрак отнимет столько времени.
– Так значит, у тебя дела? – прошипел он. – Деловой человек, получается? Тогда зачем ты сюда явился?
– Я всю ночь скитался по улицам, я должен был подкрепиться, чтобы у меня были силы на поиски работы. Вот зачем я пришел сюда.
– Хорошенькое дельце, – продолжил он в той же уничижительной манере. – Занятому человеку не следовало сюда приходить. Ты оставил какого-нибудь бедняка без завтрака, вот что ты сделал.
Это была ложь, потому что все до единого, кто хотел попасть сюда, попали.
А теперь ответьте мне, было ли это по-христиански или хотя бы честно? – после того, как я ясно объяснил, что я бездомный, голодный и должен искать работу, обзывать меня деловым человеком и передергивать, говоря, что деловому состоятельному человеку негоже обращаться за бесплатным завтраком и что я ограбил какого-то голодного бедняка, который, в отличие от меня, уж конечно никакой не деловой человек.
Я сдержался и снова подробно изложил ему свои аргументы, показывая, до какой степени он несправедлив и как он искажает факты. Поскольку он понял, что отступать я не собираюсь (а я уверен, что глаза мои начал метать молнии), он повел меня в заднюю часть здания, а оттуда во двор, где стояла палатка. Все тем же уничижительным тоном он сообщил двум солдатам, стоявшим у входа в палатку, что «у этого парня, видите ли, дела, и он хочет уйти до службы».
Конечно, они были потрясены в должной мере и смотрели на меня, онемев от ужаса, пока он ходил за майором. В своей прежней оскорбительной манере, делая особое ударение на слове «деловой», он изложил мой случай старшему офицеру. Майор оказался человеком другого склада. Он понравился мне с первого взгляда, и ему я повторил все свои доводы так, как делал это раньше.
– Ты не знал, что должен будешь остаться на службу? – спросил он.
– Разумеется, нет, – ответил я, – иначе я не стал бы завтракать. У вас нет на этот счет никаких объявлений, и никто не сказал мне об этом, когда я входил.
– Можешь идти, – сказал он, подумав.
Было двенадцать часов, когда я выбрался на улицу, так и не разобравшись, где я был: в армии или в тюрьме. Полдня прошло, а идти до Степни было очень далеко. К тому же было воскресенье, а с какой стати кто-то должен искать работу в воскресенье, даже если он без гроша? К тому же я рассудил, что уже достаточно потрудился ночью, слоняясь по улицам, и днем, добывая себе завтрак, потому я позволил себе выйти из роли голодного молодого человека в поисках работы, остановил омнибус и забрался внутрь.
После того как я побрился, принял ванну и переоделся, я улегся в белоснежную постель и заснул. Было шесть вечера, когда я закрыл глаза. Когда я их открыл, часы пробили девять утра. Я проспал целых пятнадцать часов. И пока я лежал в полудреме, мои мысли возвращались к тем семистам несчастным, которых я оставил ждать богослужения. Им-то пришлось обойтись без ванны, без бритья, без белых простыней и чистой одежды, без пятнадцати часов сна. Служба закончится, и они вновь окажутся на улице в поисках корки хлеба и ночлега, в ожидании долгой бессонной ночи и в раздумьях о том, где разжиться куском хлеба утром.
Глава XII
День коронации
Vivat Rex Eduardus![14]
В этот день короновали короля, это было великое празднество и великое шутовство, а я был грустен и растерян. Я не видел ничего сравнимого с этим пышным зрелищем, кроме разве что американского цирка и балета «Альгамбра»[15], не видел и ничего столь же безнадежного и трагичного.