Люди этого часа

Л и д а. Вовсе он не мой — Тидге. Ну ладно, не важно. Не при Советах, а прежде, до войны. Когда мы в школе учились. Вечно ты меня мучила. Что я ни сделаю, тебе все не нравится. И всегда я из-за этого себя преступницей чувствовала. Собираюсь прогуляться пойти, ты мне перед этим такого наговоришь, что все удовольствие пропадет. Выслушаю тебя, потом платье надеваю и чувствую, что преступление делаю. Туфли надеваю — туфли преступные, за дверь выйду — каждый шаг мой преступный. На скамейку сяду — скамейка и та преступная! Ну почему это, Варя? Почему? Отчего рядом с тобой каждый должен себя чувствовать в чем-то виноватым?

В а р я. Я тебя тогда упрекала, потому что ты одному назначишь, а идешь с другим. Боре Цветкову назначишь, а гулять идешь с инженером из Стройтреста. А Борька сидит в сквере, ждет тебя и мучается.

Л и д а. Ну и что? Что в этом страшного — ребячьи шалости. И ничего там не было плохого, ни грязного, ни преступного… Ой, как вспомню школу нашу, просто плакать хочется. (Вытирает слезы.) Так хорошо было… Записочки, обманы, вечера школьные. Почему-то мне вечера все вспоминаются. На Новый год, на Первое мая. Из школы прибежишь, еще днем глажка платьев начинается, туфли новые примеряешь. А вечером придешь в школу, и как королева — не смотришь ни на кого. И мальчишки тоже не смотрят. Брюки напаренные — колом стоят. Сами плечи расправят, грудь колесом. Подойдет к тебе: «Разрешите пригласить?» И сам чуть-чуть кланяется, как деревянный. Будто не какой-нибудь Сашка Петренко из нашего класса, а приезжий лорд. Танцевать начнешь, а этот лорд себе топ на ногу, топ на другую…

В а р я (прерывает). Лида!

Л и д а. Что?

В а р я. Зачем ты мне говоришь о школе? К чему?

Л и д а. О школе?.. Да, в самом деле, почему о школе? Сама не знаю. Просто так вспомнилось. Я тебе не то хочу сказать. Я хочу объяснить, почему я дома не могу больше сидеть.

В а р я. Не надо.

Л и д а. Нет, я тебе все-таки объясню.

В а р я. А я тебе говорю, не надо. Меня это не интересует. Хлеба оставила?

Л и д а. На кухне. В зеленой кастрюльке.

В а р я  выходит. Лида медлит, вскакивает, подбегает к шкафу, нагнувшись, роется в вещах и в испуге отшатывается.

Ой, что это?! (Оглядывается на окно и на дверь.)

Раздается осторожный стук в дверь.

(Захлопывает шкаф.) Кто там? (Идет к столу.)

Входит  Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Из кухни выходит  В а р я.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Ну как, пришла Варя? Ах, пришла! Я так только. Узнать, пришла или нет. Значит, все в порядке.

В а р я. Садитесь, Федор Николаевич.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Спасибо. Я только так зашел — беспокоился, что тебя на базаре не было. (Садится.) Может, ко мне поднимемся, девочки? Я самовар развел.

В а р я. Как же меня на базаре не было? Я…

Л и д а (прерывает). Ладно. Федор Николаевич, вот вы пожилой человек. Учителем у нас были. Ну рассудите вы нас с Варей. Посоветуйте, как нам быть. Я на работу хочу устроиться, чтобы на хлеб зарабатывать. Ведь мы же голодаем. А она меня презирает. И что делать — не говорит, и чтобы я на работу пошла — не хочет. А если мы никуда не поступим, нас же в Германию увезут. Ну скажите вы ей, Федор Николаевич.

В а р я. А ты скажи, куда поступать собираешься.

Л и д а. В управу. К капитану Тидге. И никакой он не фашист, как ты говоришь. Просто немец. Офицер. Если бы не этот Тидге, знаешь, что с нами было бы уже? Не помнишь, как он солдат прогнал, когда они сюда ворвались?..

Варя отворачивается.

Федор Николаевич, ну объясните вы, родненький, как нам жить. Вот раньше все слухи были. То говорили, что какая-то сибирская армия Киев взяла обратно. То еще что-нибудь. А где она, эта армия? Немцы уже вон на Волгу идут. А жить-то надо. Вот она мне все о повешенных говорит, о расстрелянных…

В а р я. Я тебе ничего не говорю.

Л и д а. Не важно — раньше говорила. Но какой смысл говорить? Думаете, мне не жалко, мне не больно? Но что же мы сделать-то можем, девочки? Ну скажите мне!

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Я не знаю.

В а р я. Почему?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Ничего не знаю, Варя. Растерялся. Перестал понимать, что делается.

В а р я. Да что вы говорите-то, Федор Николаевич?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Нет-нет, серьезно. (Встает и, волнуясь, начинает ходить по комнате.) Раньше все понимал. Учил детей географии. Старался, чтобы они край свой родной знали и любили, природу… А теперь все прахом. Оказалось, никому не нужны ни природа моя, ни гуманность. Может, совсем иначе воспитывать надо было? Злыми, хитрыми. Мы же для мира нашу молодежь готовили…

В а р я. Да что вы, Федор Николаевич, подумайте!