Люди и измы. К истории авангарда

…самое ценное в культуре, – считает он, – это быт, это основы нашего существования, это общественно-жизненные инстинкты (здесь и далее выделено автором. – И. В.), выработанные бесконечным, веками созданным опытом[761].

Чувство быта проникнуто историческими токами, включает в себя память о традициях дома, интимное переживание прошлого. С особой силой оно дает себя знать, когда Бенуа (уже в начале 1920‐х) живет в Гатчинском дворце, в комнатах императорской семьи. В целом быт для художника – не рутина, а необходимая живительная атмосфера, дающая импульсы для творчества.

Неудивительно, что люди, иначе воспринимающие бытовую сторону жизни, вызывают у Бенуа недоумение и отторжение. Познакомившись с одним из художников авангарда, Бенуа делает следующую запись:

У них… (у наиболее умных среди них) где-то в глубине души должно жить ощущение полной непригодности рядом с полным игнорированием общества. Они абсолютно беспочвенные, это уже сплошной и голый эстетизм, не имеющий никаких жизненных корней[762].

Беспочвенность – емкое понятие, его можно рассматривать в разных аспектах, в том числе и в философском (вспомним книгу Льва Шестова). Но в данном случае, как представляется, Бенуа проводит антитезу беспочвенности и укорененности; людям традиционной культуры он противопоставляет тех, чье искусство не укоренено в жизненной сфере и потому не сопричастно «человеческому» началу.

Бенуа прав. Если мы возьмем в качестве примера его антагониста Казимира Малевича, то различие покажется разительным. Где бы ни жил Малевич – на съемных квартирах (в 1900‐х и 1910‐х годах), «в холодной даче» (1917–1918) или в роскошном доме Мятлевых (с 1923 года), – изменение условий жизни никак не сказывается ни на его внутреннем самочувствии, ни на его творчестве. Хотя из мемуарных свидетельств мы знаем, что художник ценил комфорт, в его записях упоминание бытовых подробностей почти не встречается. По значимости быт для него на одном из последних мест, он никак не характеризует человека, тем более его искусство.

Большинство художников авангарда в той или иной мере разделяли такую позицию. Состоятельные Лентуловы обитали в полупустой квартире, поскольку Лентулов не любил загромождать жилище, а мебель в стиле модерн казалась ему верхом безвкусия[763]. Ларионов и Гончарова принимали гостей в мастерской, где все пространство занимали стеллажи с картинами. «Пол был покрыт циновками, мебели почти не было, за исключением стола и нескольких стульев»[764]. Хозяйка дома, Наталия Гончарова, признавалась, что не создана для быта; очень любившая фамильную усадьбу Полотняный завод, сама она никогда не испытывала потребности «свить гнездо» по его образцу. Спустя много лет Гончарова так описывает свою обстановку:

…моя комната в обычном беспорядке, хотя туфли еще и не залезли на стол, а только в несимметричной позе посередке комнаты свидетельствуют о своем независимом существовании[765].

Татлин в 1910‐х годах то снимает комнату у Веры Пестель, а обедать ходит к Веснину, то в доме приютившей его Валентины Ходасевич хочет отнять «заднюю ногу» у рояля ради создания нового контррельефа[766]. Позднее Ходасевич, зайдя в его квартиру в Гинхуке, застает чудовищную картину: разрушенная печь (для изучения устройства дымохода), залитый водой пол, где размачивается глина, дрожащие от холода жена и новорожденный сын…[767]

Настоящим рекордсменом безбытности был, конечно, Павел Филонов (с ним в этом плане мог соперничать только Хлебников). Почти все мемуаристы выразительно описывают его жилище. Вот два таких свидетельства. Валентин Курдов:

Вся обстановка комнаты художника состояла из стола и нескольких деревянных табуреток, мольберта и железной солдатской кровати. Холодно и неуютно в этой келье. Все подчинено искусству – думы, жизнь, быт. У мольберта за работой сидит одинокий человек. Посреди комнаты – железная печь-буржуйка, на которой греется закопченный чайник. <…> Везде и всюду холсты <…>[768].

Вера Кетлинская:

…я вступила в темноватую, холодную, почти пустую комнату, где естественным центром был широкий стол, заваленный рисунками, рулонами, папками. <…> Жилого духа в комнате не было – только рабочий. И рабочим, мастером-одиночкой выглядел хозяин…

<…> Он был аскетичен? Да, судя по его комнате, лишенной всякого уюта и всяких признаков быта. Вряд ли он ел досыта и уж наверняка мало думал об этом, были бы холсты, бумага, краски, угли, карандаши[769].

Мечтой Филонова была мастерская, «свет в которую шел бы со всех сторон»[770], а пределом комфорта – свежая побелка, которая вызвала у его жены выразительную реплику: «…так чисто, так опрятно, хоть операции делай…»[771]