Люди и измы. К истории авангарда

Итак, контраст налицо. Но чем он обусловлен? Связано ли это различие взглядов с творчеством или коренится только в социальном происхождении и имущественном положении? Можно ли утверждать, что, грубо говоря, революционеры в искусстве чаще всего безбытны, а традиционалисты любят и поэтизируют быт? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо расширить круг примеров.

Константин Коровин вырос в деревне, и его идеалом была жизнь «в природе». Эту мечту он осуществил, построив небольшой домик в Охотине, где с равным наслаждением писал, ловил рыбу, охотился и принимал друзей. Один из его мемуарных рассказов начинается так:

Лето. У крыльца моего дома во Владимирской губернии сижу я под большим зонтиком и пишу красками с натуры рыб – золотых язей. <…>

На деревенской террасе накрывают стол к обеду. <…>

…ставим на стол графин полынной, березовку, рябиновку, окорок своего копчения, маринованные белые грибы, словом – дары земли…[772]

Далее описывается спор двух гостей: один, усталый и раздраженный, возмущается эстетической неразвитостью крестьян и декламирует «Печной горшок тебе дороже», но другой снижает тему:

Да что ты, Николай… Как же это с рыбой вишневку? Совсем спятил… А еще Пушкиным пугаешь. Нет, брат, Пушкин ценил леща в сметане и трюфеля, и Аполлона… А ты наливку с лещом. Противно смотреть[773].

В этом описании трапезы, летнего дня и дружеской атмосферы (которую не может разрушить даже любитель высокого искусства) каждая, сугубо бытовая деталь окрашена коровинским вкусом к жизни, невольно вызывая в памяти и его живопись, столь же «вкусную» и так же тесно связанную с впечатлениями реальности. Коровин культивировал в себе и других умение радоваться простому и каждодневному; как писал Сергей Герасимов, «…Константин Алексеевич понимал, очень ценил, чувствовал и работал над понятием самой жизни»[774]. Можно сказать: радость жизни для Коровина – и источник, и главная тема его творчества.

Возьмем не столь однозначный пример. Петров-Водкин в искусстве занимал позицию равно удаленную от традиционализма и авангарда. Его живопись 1910‐х годов лишена бытового измерения, и в этом его творческий и жизненный посылы совпадают: он путешествует по Европе, ездит в Африку, женится на парижанке, занимается самообразованием, а главное – упорно преодолевает в себе негативные черты среды, из которой вышел («…все мое детство я провел в таком кругу, где сильно разграничивалась разница между слугой и господином и где всё мне говорило о каком-то идиотском величии „хозяев“»[775]). И все же связь с «корнями» остается прочной, художник часто пишет матери, строит дом в окрестностях Хвалынска, а после Октябрьской революции, по язвительному замечанию Бенуа, «…пуще прежнего теперь щеголяет, что он из мужиков»[776]. В конце 1910‐х годов происходят изменения и в его живописи: в натюрмортах, серии «детских» возникает неожиданное, полное первозданной свежести переживание повседневной реальности, обычные предметы на столе, пространство залитых светом комнат увидено каким-то обновленным зрением. И не случайно в эти годы художник все чаще вспоминает «уюты» своего детства (так называется глава в книге «Пространство Эвклида») и мысленно постоянно возвращается в родные места. Вообще для всех перечисленных художников значим «гений места»: Петербург для Бенуа, русская деревня для Коровина, Волга для Петрова-Водкина. А Игорь Грабарь нашел такое счастливое пристанище в подмосковном имении Дугино, куда приехал погостить, но, зачарованный уютностью усадьбы и красотой ее окрестностей, остался здесь на тринадцать лет, создал свои лучшие полотна и в конце концов женился на подросшей племяннице хозяина!

Вернемся к художникам авангарда. Здесь особенно часты случаи «измены» семейно-бытовым традициям, желания оторваться от «корней». Некоторые начинали бунтовать уже в детстве. Филонов, ребенком попавший в «богатую буржуазную обстановку», «не хотел спать на матраце, сбрасывал его на пол… закалял себя. <…> И как это пригодилось ему потом, – замечает его сестра, – Всю жизнь он спал без матраца, чтобы не „переспать“, иметь больше времени для своей работы»[777]. Малевич, сын техника-сахаровара, не желал вести себя как заводские дети и «подражал всей жизни крестьян». Вообще, по мысли Малевича, художником его сделало не то, что было фатально запрограммировано происхождением, а то, что необъяснимо выделило из среды, семьи, превратило в одиночку, «выродка времени». Тот же психологический феномен демонстрирует увлечение жизнью моряков (вот уж где можно обрести беспочвенность в прямом смысле!): в матросы идут Татлин, Иван Ларионов; юному Родченко, мечтающему о будущем жилище, особенно нравится комната, похожая на каюту[778]. Потомок столпов академии Лев Бруни, даже не покидая своего исторического жилища, умудряется превратить его в «Квартиру № 5» – штаб авангардного искусства. Бенуа после знакомства с последними работами этого «юного гения» печально заключает: