Люди на болоте. Дыхание грозы

Некоторые уже готовы были, обнадеженные, направиться к выходу, когда

беленькая, с красным еще лицом, насторожилась:

- Так его оставят нам? Ивана Миколаевича?

- Я же сказал, передам, что вы просили.

- Нет, вы скажите - оставят?

- Я буду просить!

- Нет, нет, вы скажите!

Апейка ничего не ответил, только ласково, как отец, который не хочет

обижать ребенка и не может дать того, что он просит, усмехнулся:

- Ну, счастливого вам пути!

Они выходили не очень охотно, не очень утешенные; больше потому, что

дядько с кнутом толкал их к двери.

Не порадовал их; но что он, Апейка, мог сказать им другое?

Сразу после них в кабинет вошел белобрысый парень в потрепанной,

купленной в лавке поддевке, в розовой, залатанной под воротником ситцевой

рубашке. Кепка в его руке была тоже городская, с размокшим под дождем

козырьком.

- Можно зайти? - Парень спрашивал тихо, застенчиво.

- Заходите, садитесь.

Он и шел несмело, и сел на краешек стула; под внимательным взглядом

Апейки неловко отвел серые, с какой-то задумчивой затаенностью, глаза.

Потом встретились глазами, и взгляд его был уже сосредоточенный и вместе с

тем доверчивый.

- Меня зовут Глушак Степан, - тихо, не отводя взгляда от Апейки, сказал

он. - Я подал заявление в Водовичи. Хотел поступить в водовичскую коммуну.

Мне сначала сказали, что - хорошо, примем. А потом отказали. Ответили, что

не могут принять, потому что мой отец - кулак...

- Вы из Кургеней? - перебил его Апейка.

- Из Куреней, - кивнул он. С трудом, но твердо добавил: - Я - сын

Глушака Халимона. Может, знаете? Мой отец - кулак. На него наложено

твердое задание. Но я ушел от него. Мы с ним теперь - как чужие.

- Почему вы ушли? - заинтересовался Апейка.

Парень помолчал, задумался.

- Я и сам не знаю, как сказать. Трудно было жить с ним. Просто

невозможно стало... Я хотел с ним жить, думал сначала, что ничего, что

привыкну. Терпел долго: отец все же. Да и мать жалко. Знаете ж, как

матери, когда сын покидает. Хотел перетерпеть. Но - не вытерпел! - Он

попрежнему не сводил с Апейки тихих, задумчивых глаз. Снова помолчал,

заговорил, от души, с сожалением и болью: - Он, мой батько, живет для

одного: чтоб себе побольше. Хоть как - правдой или неправдой. Чтоб

побольше нажиться.

Жадный - просто беда. Он из-за этого всех сделал все равно как

батраками. И сынов, и мать, и Ганну. Чужих батраков не берет, боится, дак

свои - как батраки... Дохнуть просто не дает... - И взгляд и тон его речи

были такими искренними, что Апейка чувствовал: правду говорит. Не

обманывает, так невозможно обманывать. - И раньше невмоготу терпеть было,

а теперь - зачем терпеть? Теперь, когда все по-новому пошло... Дак я и

ушел от него. Сцепились один раз чуть не за грудки - я и кинул. Пошел жить

на волю.

Как все люди.

- А не жалко его, отца?

- Нет, можно сказать, нет, - взглянул он открыто. Подумав, добавил: -

Мать жалко. Замучилась она...

"Не обманывает. Правду говорит..." - подумал Апейка и поймал себя на

том, что сочувствует парню. Вспомнил вдруг, что у Глушака есть еще сын:

про этого сына Апейка знал уже немало.

- Ас братом как? Дружно жили?

- Дружно. - Он отвел глаза, взгляд стал тяжелый, недобрый, губы зло

задрожали. - Дружно... Мне такого брата... век бы не видеть!.. Чтоб его

земля не носила!..

По тому, как Степан говорил, Апейка понял, что он где-то учился;

спросил - где, почему не доучился. Поинтересовался:

любит ли книги, что читал, какие из них понравились больше; читает ли

газеты, знает ли, что происходит в мире. Парень отвечал легко, охотно: об

этом говорить ему было куда проще, чем об отце, о горе, омрачившем ему

все. Чем больше Апейка спрашивал, чем больше слушал, тем крепче убеждался:

парень умный, пытливый. "Толковый парень. Чуткая душа. Чуткая ко всему. И

к новым веяньям... Жаль только, что родство такое..." Поставил вдруг рядом

парня и себя самого, сблизил: "Тоже - с пятном, которого не заслужил...

Товарищ по несчастью...""

В мыслях было и немало иронии и немало печали, ощущения невеселой

правды... Апейка отогнал ненужные мысли.

Внимательно взглянул на Степана:

- Учиться, наверно, хочешь?

- А то что ж, не хочу? - Глаза Степана загорелись. Загорелись на миг и

погасли. - Хотел бы! Да куда ж теперь поступишь! Сразу скажут: кулацкий

сынок! Вот поработаю, докажу. Тогда, может...

- Думаешь, докажешь?

- Хочу доказать.

Апейка вдруг отвел глаза, задумался. Не в первый раз вмешалась

осторожная трезвость: зачем ему, Апейке, все это, зачем рисковать?

Кому-кому, только не ему браться за рискованное. Не ему, у которого у

самого не все чисто в биографии. У которого есть уже немалое пятно... И не

теперь, когда так близка чистка. Где всё будут перебирать заново. Где всё

могут повернуть и так и этак. Он и до этого мало ли за кого уже

заступился, за которых другие не отваживались. Припомнят когда-либо, и,

может быть, очень скоро.

То, что он всегда тверд с настоящими врагами, не заметят, а это -

припомнят, перевернут. Очень даже может быть такое: как ты докажешь правду

свою! Харчеву, Башлыкову, другим харчевым... Подумал с сожалением: надо

же, сколько путаных судеб приходит, и надо все распутывать самому,

руководствуясь только своей совестью.