Люди среди людей

Стоит ли спорить с отцом, который все еще видит в ней только ребенка. У папы странная логика: его нисколько не удивило, если бы она пожелала выйти замуж. Но работать в госпитале, видите ли, для девушки безнравственно. Почему? Разве она не прослушала курсов для сестер здесь же, в колледже? И разве отец не знает, что госпитали переполнены больными и буквально задыхаются от недостатка медиков? Примеры… Их хватит на целую жизнь. Примеры самопожертвований каждый день подают сестры, санитары, врачи госпиталя. У постели больного никто не вспоминает ни о его расе, ни о происхождении. Работа, конечно, нелегкая, но это настоящая работа. Папа не имеет представления, как ей порой тяжело приходится. Утром на койке лежит один больной, к вечеру другой. Врачи не успевают даже осмотреть всех, кого привозят, а о каких-нибудь исследованиях не может быть и речи. Не хватает лекарств, не хватает санитаров, и умершие часами остаются на койке в окружении живых… И все же она не уйдет оттуда. Ни за что. Причин много. И среди них та, между прочим, про которую никто не должен знать: ей очень, очень хочется, чтобы мистер Хавкин уважал ее. Просто уважал…

- Вам не нравятся тосты, мистер Хавкин?

И опять эта улыбка: девочка и девушка в одном лице. Она прекрасно знает, что тосты ему нравятся. Очень нравятся. И кофе тоже. Просто ей не терпится растопить ледяное молчание утренней трапезы. Незаметно для отца Мэри легонько прикасается к часикам, что висят у нее на груди. Это значит, что до ухода на дежурство она несколько минут хотела бы поговорить с доктором. Условный жест означает не только приглашение, но и «клятву», что беседа будет совсем коротенькой. Да, да, Мэри помнит, что ее собеседник - занятый серьезными делами человек и она, сумасбродная девчонка, не должна покушаться на время ученого - самое дорогое время человечества. Папа вечно повторяет что-то вроде этого.

Хавкин кивает без слов. «Пятиминутки» стали традиционными. И, говоря честно, он сам не знает, кому они больше нужны - ему самому или девочке. У Мэри редкое умение слушать. О чем бы он ни рассказывал - о грозной стихии чумной заразы, о богах Индии или о далекой России, - она вся погружается в слух. Даже легкие, никогда не лежащие спокойно каштановые кудряшки возле ушей замирают в такую минуту. А для Хавкина, почти лишенного общества (бомбейский «свет» упорно не приемлет никого, кто не владеет экипажем и лакеями), коротенькие разговоры по утрам - время самого светлого душевного отдыха. Доктор Сюрвайер едва ли одобрил бы эти собеседования. Особенно если бы узнал, как часто чудак бактериолог рассказывает дочери о других таких же чудаках, не жалевших жизни в борьбе с заразными болезнями. По счастью, доктор имеет обыкновение первым покидать столовую и удаляться с пачкой газет в свой кабинет.

Хавкин встал. Он скоро вернется. Только взглянет, что делается в лаборатории. Раненый индиец вот уже три четверти часа лежит там, запертый на ключ. Надо накормить и напоить его, а то, пожалуй, он и впрямь вылезет в окно.

- Мне понравились ваши тосты, Мэри. Нельзя ли взять с собой несколько? Возможно, мне придется задержаться сегодня днем в лаборатории…

Удивительное у нее лицо - как открытая поляна. На нем ничего нельзя спрятать. Зардевшись от удовольствия, Мэри бежит наверх, к себе в комнату, искать мешочек из пергаментной бумаги. Потом голос ее слышится внизу на кухне: мистер Хав-кин должен получить только горячие хлебцы. Право, грешно обманывать этого ребенка даже в самом малом. Но и с историей, которая произошла сегодня утром, знакомить ее тоже едва ли следует. Детская головка легкомысленна, а имперские законы жестоки. Одного лишнего слова достаточно, чтобы раненый парень, который лежит сейчас в лабораторном домике, получил пять лет каторги.

- Вы еще здесь, коллега? - Доктор появляется на пороге прихожей в самый неподходящий момент.

Запыхавшись от беганья по лестнице, Мэри только что принесла наконец пакет с хлебцами. Хавкин никогда прежде не брал с собой завтраков. Как бы старик не обратил внимания на неожиданно возросший аппетит своего сотрапезника. Но у Сюрвайера совсем другое на уме. Он только что закончил читать газеты. Поднятые на лоб очки в таких случаях неизменно предвещают окружающим очередное откровение в духе философов позапрошлого века.