Люди в темные времена

Во-первых, имелась – причем с самого начала – странная склонность Брехта к анонимности, безымянности и чрезвычайное отвращение ко всякой позе – к башне из слоновой кости, и к еще более раздражающей фальши «народного пророка» или «рупора» истории, и ко всем прочим товарам, какие в двадцатые годы предлагала покупателям «распродажа ценностей» («der Ausverkauf der Werte» было своего рода лозунгом эпохи). Но здесь сказывалась не только естественная неприязнь очень умного и прекрасно воспитанного человека к дурным интеллектуальным манерам его среды. Брехт страстно стремился стать (или, во всяком случае, считаться) заурядным человеком – не отмеченным особыми дарами, а таким же, как все. И ясно, что эти две тесно связанные личные склонности – к анонимности и к заурядности – вполне развились задолго до того, как он выбрал их в качестве позы. Они его предрасположили к двум – лишь внешне противоположным – чертам, позднее сыгравшим большую роль в его творчестве. Это, во-первых, его опасная тяга к нелегальной работе, которая требует заметать следы, прятать лицо, стирать индивидуальность, терять имя, «говорить, но скрывать говорящего, побеждать, но скрывать победителя, умирать, но прятать смерть»[227]. Совсем молодым, задолго до того, как даже задумать какой-нибудь «Гимн нелегальной работе»[228]

, он написал стихотворение на смерть своего брата, который «умер тайно и быстро разложился, потому что полагал, что никто его не видит»[229]. И, во-вторых, это его странное упорство в собирании вокруг себя так называемых «сотрудников», которые нередко бывали тусклыми посредственностями – будто он снова и снова утверждал: всякий может делать то, что делаю я; это вопрос выучки, и никакие особые таланты не нужны и даже нежелательны. В очень раннем «Послании о самоубийстве», изданном посмертно, он разбирает причины, которые можно было бы привести для такого шага и которые не обязаны быть истинными причинами, поскольку последние показались бы слишком «возвышенными»: «Во всяком случае, не должно казаться, что человек слишком высокого о себе мнения»[230]

. Сказано очень точно – и вдвойне верно для тех, кто, подобно Брехту, склонен иметь о себе очень высокое мнение – не из-за славы или лести, а из-за объективных проявлений таланта, которые они не могут не замечать. И если он доводил эту позицию до абсурдных крайностей – абсурдной переоценки нелегального аппарата коммунистической партии, абсурдных требований к своим «сотрудникам» научиться тому, чему невозможно научиться, – то следует признать, что литературная и интеллектуальная среда в Германии двадцатых годов внушала такое искушение расправиться с напыщенностью, которому трудно было противостоять даже и без особенных склонностей Брехта. Иронические строки о собратьях-поэтах в «Трехгрошовой опере» бьют точно в цель:

Ich selber könnte mich durchaus begreifen
Wenn ich mich lieber gross und einsam sähe

Doch sah ich solche Leute aus der Nähe
Da sagt’ ich mir: Das musst du dir verkneifen[231]

.

Брехт открыто говорит о себе еще в одном стихотворении – наверное, самом знаменитом. Оно входит в число «Свендборгских стихотворений» – цикла, написанного в эмиграции в Дании в тридцатые годы, – и называется «К потомкам»[232]. Как и в более раннем «Бедном Б. Б.», речь идет о катастрофах эпохи и о необходимости стоически относиться ко всему происходящему с тобой. Но теперь, когда «грядущие землетрясения» уже случились, даже редкие непосредственно биографические аллюзии оказываются устранены. («О бедном Б. Б.» начинается и завершается подлинными биографическими сведениями: «Я, Бертольт Брехт, родом из черных лесов. Моя мать принесла меня в города, когда я был у нее внутри. И холод лесов останется со мной до смертного дня». Его мать была родом из Шварцвальда (Черного леса), и из посмертно опубликованных стихотворений на ее смерть мы знаем, что она была ему очень близка[233]). Это стихотворение о тех, кто «живет в темные времена», и его ключевые строки гласят: