Люди в темные времена

Одним из больших достоинств Брехта было то, что он никогда не жалел себя – вряд ли даже хоть когда-нибудь собой интересовался, – но у этого достоинства была иная основа, бывшая даром и – подобно всем таким дарам – отчасти благословением, отчасти проклятием. Он говорит об этом в единственном по-настоящему личном стихотворении, которое когда-либо написал, и хотя оно относится к периоду «Учебника благочестия», он его не публиковал; он не хотел, чтобы его знали. Стихотворение, которое относится к числу самых лучших его произведений, называется «Der Herr der Fische»[224] – то есть хозяин царства рыб, царства молчания. В нем рассказано, как этот хозяин выходит на землю людей, рыбаков, всплывая и погружаясь с регулярностью луны, всем незнакомый и всем свой («allen unbekannt und allen nah»), и как он садится с ними, не помня их имен, но интересуясь их делами – ценами на сети и доходом от рыбы, их женами и их уловками со сборщиками налогов.

Sprach er so von ihren Angelegenheiten
Fragten sie ihn auch: Wie stehn denn deine?
Und er blickte lächelnd um nach alle Seiten
Sagte zögernd: Habe keine.

Некоторое время все шло хорошо. «Он разговаривал об их делах, а когда они спрашивали его: „А твои-то как?“ – он, улыбаясь, озирался по сторонам, отвечал потом: „А у меня их нет“». Наконец настает день, когда они становятся настойчивее.

Eines Tages wird ihn einer fragen:
Sag, was ist es, was dich zu uns führt?
Eilig wird er aufstehn; denn er spürt:
Jetzt ist ihre Stimmung umgeschlagen[225]

.

Он знает, почему их настроение переменилось; ему нечего им предложить, и хотя, когда он появлялся, его принимали, но никогда не приглашали, потому что он только украшал их беседы.

So, auf Hin– und Widerreden
Hat mit ihnen er verkehrt
Immer kam er ungebeten
Doch sein Essen war es wert.

(Так – обращаясь и откликаясь —
Он общался с ними
Он всегда являлся незваный
Но он отрабатывал свой обед.)

Когда они захотят от него большего, «тот, кому нечего предложить, вежливо уйдет – отпущенный раб. И от него не останется ни малейшей тени, ни щербины в плетенке стула. Но он согласен, чтобы на его месте другой показал себя более богатым. Он никому не запрещает говорить там, где он молчал».

Höflich wird, der nichts zu bieten hatte
Aus der Tür gehn: ein entlassener Knecht.
Und es bleibt von ihm kein kleinster Schatte
Keine Höhlung in des Stuhls Geflecht.

Sondern er gestattet, dass auf seinem

Platz ein anderer sich reicher zeigt.
Wirklich er verwehrt es keinem
Dort zu reden, wo er schweigt.

Этот автопортрет, брехтовский портрет художника в юности – так как, несомненно, именно этим стихотворение и является, изображая поэта во всей его отрешенности, с его смесью гордости и смирения: «всем незнакомый и всем свой», и потому одновременно отвергаемый и принимаемый, годный только для того, чтобы «Hin– und Widerreden» («обращаться и откликаться»), бесполезный для повседневной жизни, молчащий о себе, словно тут не о чем и говорить, любопытный и алчный до малейшей дозы реальности, какую может уловить, – этот портрет дает хотя бы намек на то, до чего трудно, видимо, было молодому Брехту освоиться в мире других людей. (Есть еще одно высказывание о себе, своего рода стихотворение в прозе позднейшего периода: «Я вырос сыном состоятельных людей. Родители повязали мне воротничок, воспитали привычку к чужим услугам и преподали искусство приказывать. Но когда я вырос и огляделся, люди моего класса, приказы и услуги мне не понравились. И я оставил мой класс и перебрался к маленьким людям»[226]. Наверное, это достаточно правдиво, хотя звучит отчасти как манифест. Это не автопортрет, а изящный способ говорить о себе.) Можно поставить ему в заслугу то, что мы лишь по нескольким ранним строчкам можем догадываться, кем он был в самом личном смысле. Тем не менее некоторые стороны его позднейшего, явного поведения можно понять, опираясь именно на эти ранние строчки.