Люди в темные времена

С этими фундаментально различными человеческими деятельностями: художественным, научным и политическим творчеством – мы связываем совершенно различные таланты. Но Брох вступал в мир с требованием (ни разу не высказанным, но постоянно дававшим о себе знать), что в своей земной жизни человек должен эти три активности слить воедино. Он требовал от литературы, чтобы она обладала принудительной истинностью науки, чтобы наука так же творила «тотальность мира»[59], как произведение искусства, задача которого – «постоянное воссоздание мира»[60], и чтобы они вместе, насыщенное знанием искусство и ставшая визионерской наука, охватили и включили всякое практическое, даже повседневное действие человека.

Это была основная черта его сущности, сама по себе бесконфликтная. Но внутри жизни, и прежде всего внутри ограниченного срока, отмеренного человеческой жизни, такое требование должно неизбежно привести к жизненному конфликту. Ибо внутри структуры современных позиций и профессий оно налагает чрезмерное бремя и на искусство, и на науку, и на политику. И проявлялся этот жизненный конфликт в отношении Броха к тому факту, что он писатель; писателем он стал против желания и своей неохотой дал лично значимое и адекватное выражение как основной черте своей натуры, так и основному конфликту своей жизни.

С биографической точки зрения обозначение «писатель поневоле» как выражение жизненного конфликта приложимо к Броху только в период после «Смерти Вергилия». В этой книге сомнительность искусства как такового стала темой самого произведения искусства; и поскольку завершение книги совпало с самым страшным потрясением эпохи – с известием о массовых убийствах в лагерях смерти, Брох с тех пор запретил себе дальнейшее сочинительство и тем самым – привычный путь разрешения всех конфликтов. В жизни абсолютное первенство он отводил поступку (Tat), в творчестве – познанию. И поэтому напряжение между литературой, познанием и действием (Handeln) терзало его ежедневно, если не ежечасно, постоянно влияя на его повседневную жизнь и повседневную работу. (Мы еще вернемся к объективной основе этого напряжения, состоявшей в том, что Брох понимал действие как целеориентированное делание (Tun), а мышление – как ведущее к результату познание.)

Это имело примечательные практические последствия. Всякий раз, когда какой-нибудь знакомый (не друг, что еще ставило бы какие-то разумные рамки, но любой знакомый) попадал в беду, заболевал, сидел без денег, умирал, то все заботы брал на себя Брох. (А в кругу друзей и знакомых, состоявшем главным образом из эмигрантов, беда, конечно, себя ждать не заставляла.) И словно уже само собой разумелось, что вся помощь придет от Броха, не имевшего ни денег, ни времени. Снималась с него эта ответственность – неизбежно, в свою очередь, расширявшая круг его знакомств и, значит, предъявлявшая новые требования к его времени, – лишь когда он сам (не без доли злорадства) оказывался в больнице и там получал небольшую передышку, в которой трудно отказать сломанной руке или ноге.

Но это, разумеется, было самой безобидной фазой конфликта, определявшего его жизнь в Америке. Несравненно тягостнее было для него то, что за ним тянулось его писательское прошлое, а раз он действительно был писателем, он не мог уклониться от этого обязательства. Это началось с «Невиновных», которых пришлось написать, когда – после войны – немецкий издатель захотел переиздать несколько старых, полузабытых рассказов Броха в их прежнем виде. Чтобы этому помешать, он и написал эту книгу – то есть переписал старые рассказы, подгоняя их к «рамочному» повествованию, и добавил несколько новых, включая рассказ о служанке Церлине – лучший в книге и, наверное, прекраснейший в немецкой литературе рассказ о любви. Книга, конечно, вышла хорошая, но писать он ее не хотел.