Люди в темные времена

Роман, работу над которым прервала смерть Броха, относится к той же категории. В собрании его сочинений он издан под названием «Искуситель»[61]. В этом случае американский издатель Альфред А. Кнопф предложил Броху издать его книгу – и Брох не смог отказаться уже потому, что нуждался в деньгах. Все знали, что он держит в ящике письменного стола практически законченный роман, привезенный из Австрии. Ему оставалось только отдать американскому издателю рукопись для перевода на английский. Но вместо этого он принялся его в третий раз переписывать – и сделал при этом уникальную, наверное, в истории литературы вещь. Роман этот писался в совершенно иной период его жизни – в самый, наверное, смятенный, в первые годы гитлеризма. В очень многих отношениях содержание книги стало ему чуждо. Но он переписал ее в том самом «старческом стиле», который он описал и прославил в эссе о «Стиле мифического века»[62]. Если мы сравним двести машинописных страниц последней редакции с главами второй редакции, из которых они выросли, мы увидим, что его редактура заключалась только в вычеркиваниях – иными словами, в том самом «абстрагировании», которое он считал типичным для старческого стиля. Из этого абстрагирования возникла скупая, очищенная проза той безупречной красоты и жизненности, то идеальное взаимодействие человека и пейзажа, какие выходят только из рук старых – постаревших – мастеров.

Разумеется, мы и без поздних неоконченных произведений смогли бы понять, что Брох не перестал быть писателем, пусть он все меньше и меньше хотел им быть. Каждое из его опубликованных эссе – по сути своей высказывание писателя. В особенности это относится к этюду о Гофманстале – блестящему эссе, насыщенному историческими прозрениями, в котором Брох анализирует предпосылки и собственного писательского существования: еврейское происхождение и ассимиляция, блеск и нищета гибнущей Австрийской империи, ненавистная ему буржуазная среда и еще более ненавистная литературная Вена, «столица ценностного вакуума»[63]. Все его великие исторические интуиции: связь барокко и театральности и анализ театра как последнего прибежища большого стиля в бесстильную эпоху[64]; открытие «нового феномена в истории искусства – посмертная слава стала важнее прижизненной славы» – и связи этого феномена с буржуазной эпохой[65]; наконец, незабываемый портрет последнего императора и его одиночества[66]– все это, конечно, питается его собственным писательством и, хотя увидено глазами Гофмансталя (особенно портрет императора), все же увидено еще и глазами – писательскими глазами – Броха.

Тем не менее и его последний роман, который, если бы был завершен, наверное, стал бы еще одной книгой ранга «Смерти Вергилия», хотя и в совершенно ином стиле – скорее эпическом, нежели лирическом, – тоже писался с осознанной неохотой. Ибо если в жизни – нередко противясь и никогда от всей души – он подчинялся приоритету делания, то в творчестве и труде он в последние годы жизни был совершенно убежден в превосходстве познания над литературой, науки над искусством и, наконец, если не в превосходстве, то в некоем преимуществе всеобщей теории познания над наукой и политикой (и такая теория, которая поставила бы на новую основу как политику, так и теорию научного познания, предносилась ему под именем психологии масс). Таким образом, сочетание внешних и внутренних условий привело к своего рода лихорадке, в которой основная черта его существа, сама по себе бесконфликтная, выражалась чуть не исключительно в конфликтах. За романом, над которым он работал и который считал (разумеется, несправедливо, но какое это имеет значение?) совершенно ненужным, маячил торс «Психологии масс» – бремя работы уже сделанной и большее бремя работы еще не завершенной; но за ними обоими – еще более тяжкая и даже гнетущая – вставала его тревога о теории познания. Первоначально он собирался изложить свою эпистемологию лишь в виде ряда экскурсов к теории массовой психологии. Но в процессе работы именно эпистемологию он стал считать главной темой – и даже единственно существенной.

За романом – в котором, пусть против воли, он завершил свою писательскую эволюцию, обретя предсмертный стиль, – и за результатами научных изысканий в психологии и истории, до последнего дня продолжались неутомимые и утомительные поиски абсолюта. Вероятно, именно эти поиски с самого начала и определили его путь, в конце жизни внушили ему идею «земного абсолюта» – ответ, утоливший его разум и утешивший его сердце.