Людмила

Налево от того места, где я остановился три широких, расположенных полукругом ступени спускались к асфальтированной, уставленной столиками и стульями площадке, отделенной гранитным парапетом от глубокого (метра три) русла горной речки, сейчас мелкой и бегущей по каменистому дну. За речкой над трехметровой стеной из дикого камня — он был в этом городе везде, — поднимался высокий глинистый обрыв Кубанки, а здесь, в центре площадки бил фонтан. Так называлось и кафе — это название неоновыми буквами, сейчас не горящими, украшало киоск в левой части площадки. Там — небольшая, по нашим понятиям, очередь (человек шесть-семь, не больше), и хоть за каждым столиком кто-нибудь сидел, оставались незанятые стулья. Я подумал, и спустившись по ступенькам, занял очередь. Здесь стоял аппарат «espresso», такой же, как в ленинградском «Сайгоне», и так же, как там, девушка, стоявшая впереди меня попросила «двойной, полчашечки». Впрочем, выговор у нее был ленинградский. Я тоже взял «полчашечки» и занял свободный стул, прервав доверительную беседу двух местных тинэйджеров, распивавших бутылку белого вина. Один из них без всякого вызова, но и без удовольствия посмотрел на меня и молча уставился в свой стакан. Я сделал успокоительный жест рукой, и сказал, что сейчас уйду, и они так же жестами, как будто мы все трое были глухонемыми, показали, что я им не мешаю, и после этого продолжили свою беседу, в которой не было ничего секретного, а так, о философии, конкретно, о Ницше, о том, что тот подразумевал под мертвецом, которого тащил на себе Заратустра, и следует ли толковать эту притчу как разговор об опыте, от которого необходимо отказаться. Это странно перекликалось с моими давешними мыслями, и я лишний раз подивился универсальности этой притчи, однако я подумал, что мой случай еще глупее, так как я тащу на себе просто прошлое, даже не опыт. Но вообще, юные провинциалы были так же любознательны и так же полны надежд, поскольку дальше речь шла о планируемой поездке в Ленинград, где, как я понял, они собираются поступать в университет. А в общем, их планы меня не занимали, и я рассеянно скользил взглядом по лицам и фигурам посетителей, пока один, сидевший за столиком у парапета в профиль ко мне, брюнет в синем блэйзере не привлек мое внимание. Я сразу узнал его. Это был вечерний посетитель Торопова, тот самый, которого я встретил на лестничной площадке перед его дверью, и который на мои вопросы отвечал тогда кратким и уверенным «да». Что-то, не только блэйзер, выделяло его в толпе, он как-то не вписывался в окружающий пейзаж. Впрочем, там, на лестничной площадке, он тоже был не на своем месте — что-то в нем было не так. Я подумал: что он делает здесь? Мой собственный вопрос показался мне нелепым. Вот уж действительно странный вопрос: что делает человек в городе, куда приезжают именно за тем, чтобы ничего не делать. Отдыхает, сказал я себе. И все же здесь, как и там, он был каким-то чужеродным. Он допил свой кофе, докурил сигарету и встал. Я поставил пустую чашку на блюдце, надел солнечные очки и тоже встал. «Кто он? — подумал я. — Директор какого-нибудь предприятия, профессор консерватории или университета, ученый-ядерщик, секретарь райкома? Последнее вряд ли — эти не покупают картин. На военного не похож, хотя осанка твердая и прямая. Может быть, доктор медицины, как Ларин, — это больше подходит. Такой человек может позволить себе быть не таким». Человек в блэйзере прошел мимо, не обратив на меня внимания. Я дал ему подняться по ступенькам и пошел за ним. Даже если это совпадение, было бы не лишним знать, в каком санатории он отдыхает, а может быть, он сможет рассказать мне что-нибудь о Торопове. В разноцветной, расхристанной курортной толпе его просто невозможно было потерять, впрочем, как и меня, если бы кто-то стал следить за мной, но пока — я был уверен — за мной никто не следил: здесь, в городе моего детства я ни для кого не представлял интереса.

Идти пришлось недолго: здесь, сразу же за Абасом, на углу проспекта Мира и Партизанского, стояло эклектическое, богато украшенное лепниной пятиэтажное здание гостиницы. Когда-то она называлась «Гранд-отель», но, наверное, уже в тридцатые годы согласно веяниям времени это буржуазное название было заменено революционным «Интернациональ». Из-за богатой лепнины, высоких потолков и местоположения эта гостиница по-прежнему считалась самой престижной в городе, хотя на горах, окружающих уютный гальтский залив было за последние годы построено немало новомодных, сверкающих стеклом и металлом, (впрочем, не слишком уродливых, так как рельеф диктовал свои условия), и оборудованных современными удобствами коробок: санаториев и гостиниц.