Людмила

Узкий, около полутора метров в ширину коридор загибался плавной дугой, так что конца его не было видно. По внешней окружности по стене три высоких окна обозначились тремя широкими косыми лучами, не достигавшими противоположной стены. В коридоре было светло, чисто и тихо, и мне показалось, что мои шаги гулко разносятся по всему этому дому. Я миновал три закрытых двустворчатых двери и дошел до широкой площадки, отсекавшей сегмент от плавной дуги коридора. Узкая, узорчатая, чугунная лестница вела двумя пролетами — вниз и вверх. Пройдя немного по коридору, я увидел еще одну дверь на его внутренней стене. Я толкнул ее, и створки легко растворились. Я вошел. Это был средних размеров зал, освещавшийся сверху через восьмигранную стеклянную пирамиду почти во всю площадь потолка, — круглый, если не считать одной, сравнительно небольшой плоской стены, видимо, отрезавшей от него ту часть, где была чугунная лестница. По этой стене стояла массивная, дубовая кафедра, а над ней вместо положенного портрета пейзаж. Обращенные к кафедре полукруглыми рядами, стояли стулья, а по стенам много и часто одна над другой были развешены картины. Я теперь знал, что это за картины и некоторых авторов мог бы назвать. Я долго ходил по этому залу, рассматривал картины. Мне было обидно, что я не знал этого раньше, но кого в этом винить? Я пытался что-нибудь запомнить, но понимал, что это так просто с первого разу не удастся. Вот такой конференц-зал. Я походил по нему и вышел туда же, откуда пришел.

Я посмотрел налево и направо: по дуге загибающаяся стена и три световых контрфорса, в которых можно различить броуновское движение золотистой пыли. Все остальное замерло и застыло, и не хватало только звука отдаленных шагов для полной тишины. Я пошел назад, и это фантастическое впечатление усилилось от параллельного моему беззвучного движения человеческой фигуры в панораме по ту сторону окон. Тот человек шел по широкой, ровной, лужайке, наступая каждым своим шагом на короткую, темно-зеленую тень, бегущую впереди.

Опершись руками о гладкий теплый подоконник, я наклонился вперед и, щурясь от бьющего в глаза, слепящего солнца, как сквозь прицел, смотрел на идущего параллельно мне человека. Я вспомнил, как это уже было однажды, но тогда все было наоборот. Прежде было странное ощущение сна, когда в посторонней, существующей отдельно от тебя, совершающей нечто фигуре боишься нечаянно опознать себя самого. Боишься, что то, что он делает, опасно и нехорошо — теперь я этого не боялся. На мгновение темный ствол дерева заслонил его от меня, но сейчас же он появился снова, и снова я не успел прицелиться и разглядеть его профиль — он скрылся за темным рядом деревьев, выстроившихся вдоль стены. «Ладно, — сказал я, — наплевать. Мне он больше не нужен. А это лицо... Оно уже было».

Я услышал легкий скрип у себя за спиной и обернулся, но никого не увидел. Ощущение нереальности пропало. Пустой коридор стал вполне материальным, просто пустым.

Я посмотрел за окно: человеческой фигуры больше не было там, были пропеллеры, двухлопастные и трехлопастные на крашенных красною краской тумбах. Я покачал головой:

— Ладно, — сказал я себе, — надо заканчивать дело.

Я двинулся по коридору, по этой плавной дуге в сторону докторского кабинета. Мой стук был деликатен и тих, и такой же был ответ изнутри.

— Ну, вот, совсем другой человек, — сказал, улыбнувшись мне, Ларин.

4

Он сидел за письменным столом, роскошным столом в стиле «рококо», и что-то писал. При моем появлении он отложил золоченый «паркер» на папку и стал, оценивающе улыбаясь, смотреть на меня. Видимо, я ему понравился.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо выглядите. Вот что такое курортная жизнь. Значит, понравилось на родине?

— Замечательно, — сказал я. — Просто великолепно. А город... он, в общем-то, не изменился. Ну, построили одну стеклянную коробку, а так все по-прежнему. Рельеф не дает разгуляться. Город по-прежнему очень красив: зелень, зелень, а из зелени кое-где торчат этакие игрушечные, разноцветные замки. Сравнивают с Баден-Баденом, и видимо, не без оснований — тоже ведь немцы строили.

— Гальт? — сказал доктор. — Да, в названии, как будто что-то немецкое. Колонисты?

— Не совсем, — сказал я, — но близко. Было немецкое поселение. До сих пор много немецких названий, даже есть немецкое кладбище. Чудный городок. Есть театр. Правда, без своей труппы, но роскошное помещение: недостаток вкуса возмещается избытком шика. А вот что действительно хорошо, — сказал я, — так это музыкальная раковина. И с великолепной акустикой. По-прежнему цела, и по-прежнему приезжают прекрасные симфонические оркестры, лучшие в стране. Послушал там Прокофьева. То, что в Ленинграде никогда б не услышал. Или по крайней мере с огромным трудом добывал бы билет. А там, представьте, выбрал себе место, так что мог даже курить.

Правда, я не сказал ему, что только мог, но все-таки не курил.

— Стыдно признаться, — ответил доктор, — но я равнодушен ко всему кроме живописи. Не объять необъятного, — он улыбнулся.