Людмила

«Равнодушен ко всему, что не может быть заключено в четырех стенах», — подумал я, но пока не сказал. Сказал вместо этого:

— Слышал там же в великолепном исполнении сорок пятую симфонию Гайдна.

Профессор улыбнулся, пожал плечами. Я знал, что между нами все ясно, но кое-что мне все-таки хотелось понять. На самом деле в этот раз я не слушал симфонию Гайдна — просто воспользовался ей как предлогом.

— Ее иногда называют Прощальной, — сказал я доктору. — Знаете, почему?

— Любопытно, — сказал Ларин, хотя ему наверняка не было даже и любопытно.

— Какой-то немецкий князь или, может быть, курфюрст, в общем государь, ну а заодно, как водится, меценат, долго не отпускал Гайдна с его оркестром. Гайдну же, конечно, как всякому художнику хотелось более широкой известности. Он написал эту самую симфонию, впоследствии ставшую знаменитой, как, впрочем, и все остальные его сочинения. Здесь же особенность исполнения заключалась в том, что каждый музыкант, закончив свою партию, гасил свечу и затем уходил. Наконец со сцены, погасив свою свечку, ушел и последний музыкант. И тогда князь или курфюрст, не помню, как он там назывался (в общем, грубый феодал), встал, раскланялся, выплатил музыкантам должные им деньги и, хотелось ему того или не хотелось, расстался с ними. Вот такая история.

— Поучительная история, — сказал доктор, — но, увы, как я вам уже говорил, не объять необъятного, и, к сожалению, музыка для меня...

— Еще как поучительная. Уж вы, доктор, несомненно сделали бы из нее свои выводы.

Доктор приподнял голову, с интересом посмотрел на меня.

— Помните, доктор, я рассказывал вам историю о русских меценатах? Ну, о том, что они сажали художников на цепь. Да помните, у нас еще был разговор? — я засмеялся. — Конечно, зачем вам музыка, доктор? Музыка вещь не материальная — именно необъятная. Другое дело картины. Еще ваш батюшка, частно практикующий стоматолог, видимо, не зная истинную цену (да истинной цены тогда никто и не знал), получил от великого Малевича в уплату за поставленную пломбу или безболезненно вытащенный зуб (не знаю, за что) небольшой такой портретик и по доброте душевной думал, что просто помог бедствующему художнику, но вы уже прекрасно разбирались в искусстве и понимали, чего стоят попадающие в ваши руки работы. Что вам Гайдн, Моцарт, Прокофьев — ведь это не собственность. Старичок Блехман, учивший меня танцевать фокстрот, гордился тем, что он учил танцевать фокстрот самого Прокофьева, музыки которого он даже не понимал, но он гордился своей, пусть крохотной, мизерной принадлежностью к великой культуре, да какой там принадлежностью, просто прикосновением к ней. «Самого Прокофььева!»

Что, доктор, эти люди — немецкий курфюрст, старичок Блехман, ваш отец — они в чем-то близки: им не надо было владеть культурными ценностями — достаточно было просто восхищаться ими. И они, в отличие от вас, никогда бы не посадили художника на цепь. А, доктор?

— Я вижу, вы не только беретесь судить меня, но и оцениваете мои методы работы, — усмехнулся Ларин.

— Нет, доктор, — сказал я, — ни слова о ваших методах. Вы сами назвали Тетерина гением, а картины Торопова висят на стенах вашей квартиры. Если бы это были экспонаты, ну, скажем, творчество душевнобольных...

— Я имею право изучать их творчество где угодно, — ответил Ларин.

— Конечно, — сказал я. — История с голубым беретом очень показательна. Правда, как будете забирать оттуда картину, это все-таки чужая собственность? Без моего крючкотворства не обойтись, доктор, а?

— Простите, не понял вас.

— Ну, картина. Последняя картина Торопова. Она все-таки не принадлежит вам: ведь он написал ее не в вашей психушке.

Доктор взял в руку свой «паркер».

— Все, доктор, лавочка закрывается, — сказал я, — нужно и меру знать.

Доктор смотрел на меня, как каменная статуя.

— Сначала я сам не поверил, — сказал я. — Киднэпинг. В нашей стране. Более того, глазам своим не верил, но вы сами меня убедили. Сделали всё, чтобы меня убедить. Вы очень старались.

Доктор смотрел на меня, как свое собственное надгробие.