Людмила

— Весьма характерно, — сказал я доктору, — что люди подобные вам, не удовлетворяясь властью, почетом и привилегиями, все-таки ввязываются в криминальные истории. Ведь вы могли удовлетворять свои потребности, хотя и достаточно высокие потребности, и не вступая в конфликт с Законом. Во всяком случае, вы могли бы соблюдать хотя бы видимость законности. Но вы с патологической жадностью стали хватать всё, что плохо лежало: золото, драгоценности, живопись, антиквариат, и я даже не знаю, была ли среди этого живопись на первом месте. Может быть, хронологически? Однажды я задумался, существуют ли в самом деле для собирателя духовные ценности, долго думал и пришел к выводу, что нет. Картина не была для вас идеей — только вещью, и чем больше была ее эстетическая ценность, тем больше вы хотели, чтоб она была вашей. Вашей — больше ничьей. Вы предпочли бы, чтобы картина сгорела, чем досталась кому-нибудь другому. Ни музыка, ни женщины — вы любите нетленную красоту. Переведя на бытовой язык, скажу — надежные вещи. Собственность. Но приобретение прекрасного все же приобретение, и эта страсть в конце концов уравняла в ваших глазах и золото, и картины, и антиквариат. Ваша любовь к непреходящим ценностям сделала вас ординарным преступником.

Когда я пересказывал вам содержание этой статьи о крепостных художниках, я еще тогда обратил внимание на то, что вы как-то странно реагировали на мой рассказ, и я подумал тогда, не обидел ли я вас чем-нибудь. Нет, вы не обиделись — вы испугались. Вы подумали: вдруг мне что-то известно о вашем участии в киднэпинге. Тогда мне об этом еще ничего не было известно: мне и в голову не могло прийти, что в наше время, в нашем обществе художника могут вот так взять да и посадить на цепь. То есть, что все так просто и грубо. Тогда я думал, что причина похищения людей в чем-то другом. Скажите, доктор, зачем вы это сделали?

Доктор молчал.

— Ладно, не надо — я сам скажу, — сказал я. — Вы жадны, но не скупы и могли бы просто покупать у художников картины. За деньги. Однако вы хотели купить их как можно больше, а за это вам пришлось бы выплатить суммы, которые могли привлечь внимание. Ваша должность и докторская степень все же не могли оправдать такие траты. Зачем вам лишние разговоры? И вы придумали простой, но эффективный способ, тот самый — сажать их на цепь. Вы рассудили так: все, что будет написано в этих стенах, автоматически поступит в распоряжение института. Как экспонат или как иллюстрация к истории болезни, и ваша маленькая, но хорошо подобранная коллекция будет официально считаться музеем творчества душевнобольных. Не для вас, конечно, а для всех прочих, для таких, как я, например. И пусть художник потом доказывает, что он не был болен. Был болен. Кто опровергнет ваш диагноз? Ведь вы и у Леонардо да Винчи найдете шизофрению, если вам понадобится. Тем более, что и не исключено. А здесь... Тетерин, Вишняков, Торопов... Авангард: вообще что-то сомнительное в глазах «культурных» чиновников.

Доктор усмехнулся.

— Ну, хорошо, допустим, — сказал доктор. — Присвоить можно, а как же все-таки заставить художника написать картину? Ведь это не табакерка — она требует воображения, вдохновения, это уже творческая работа.

— Можно обмануть художника, — сказал я. — Именно так вы и поступили с Тетериным в первый раз. Он пришел к вам лечиться от наркомании, а вы, видимо, предоставили ему отдельную палату и возможность работать и в самом деле помогли ему на первых порах, но дальше после большого и неожиданного успеха... А может быть, он действительно был, скорее, обязан своей сильной воле, воле художника... Вот тогда он решил, что ему больше незачем обращаться за помощью к вам — он и так отблагодарил вас сверх меры. Чтобы вернуть его, вам пришлось снова объявить его наркоманом. Подбросить наркотики — что проще? Выбор небольшой: или ложись снова в вашу психушку, или... Теперь мне понятна реакция Инны. Однако Тетерин это человек, который ни в каких условиях не сможет не писать. Он будет писать даже на цепи, даже если его работы станут тут же, при нем уничтожать — он и сейчас пишет.