Людовик XIV и его век. Часть вторая

Принцесса подала знак, что она готова получить предсмертное причастие, и приняла его как с благоговением, так и с бодростью духа.

Затем, поскольку герцог Орлеанский удалился, принцесса велела позвать его, чтобы поцеловать в последний раз; после чего она сама попросила его уйти, сказав, что он лишает ее твердости.

Врачи предложили ей новое лекарство, но умирающая ответила, что желает получить таинство соборования, прежде чем принимать какие-либо снадобья.

Пока ее соборовали, прибыл епископ Кондомский;[37] за ним и за г-ном Фёйе посылали одновременно. Он заговорил с ней о Боге с той красноречивостью и той елейностью, какие обращали на себя внимание во всех его речах; пока он говорил, к умирающей подошла камеристка, чтобы что-то подать ей по ее просьбе, и принцесса, обращаясь к камеристке, сказала ей по-английски:

— Когда я умру, отдайте господину епископу изумрудный перстень, который я велела изготовить для него.

Затем, когда после этого перерыва он снова заговорил с ней о Боге, принцесса ощутила, что ее клонит в сон, хотя на самом деле это было не что иное, как угасание жизненных сил; однако на какой-то миг она позволила себе обмануться и промолвила:

— Святой отец, нельзя ли мне немного отдохнуть?

— Отдохните, дочь моя, — ответил он, — а я тем временем пойду помолюсь за вас Богу.

И он в самом деле уже сделал несколько шагов, чтобы уйти, но почти в то же мгновение принцесса попросила его вернуться, сказав, что на этот раз она ощущает близкий конец.

При этих словах епископ Кондомский подошел к ней и подал ей распятие, которое она с жаром поцеловала. Прелат продолжил беседовать с ней, и она отвечала прелату с таким здравомыслием, словно не была больна. Затем, когда голос ее ослабел окончательно, она своими умирающими руками прижала распятие к губам; но вскоре принцесса лишилась и сил, подобно тому как она уже лишилась голоса, и распятие, не удерживаемое более ее руками, упало подле нее. По губам ее два или три раза пробежала едва заметная судорога, и она вздохнула. То был ее последний вздох.

Вот так скончалась принцесса Генриетта Английская; это произошло в половине третьего ночи, через девять часов после того, как она ощутила первые признаки недомогания.

Стоило герцогине Орлеанской умереть, как обвинение в отравлении, несколько раз во всеуслышание прозвучавшее из ее собственных уст, раздалось среди траурной тишины, и все начали отыскивать подробности, способные внести в это дело какую-нибудь ясность.

Вот какие пошли тогда слухи, которые, надо сказать, имели под собой определенное основание, сделавшееся со временем непреложным историческим фактом.

Мы уже упоминали, что цикорная вода, которую принцесса имела обыкновение пить, всегда находилась в шкафу, стоявшем в одной из прихожих ее покоев. Эту цикорную воду держали в фарфоровом кувшине; рядом с кувшином стояли чашка и другой кувшин, в котором держали обычную воду на тот случай, если цикорная вода покажется принцессе чересчур горькой.

В день смерти герцогини Орлеанской один слуга, случайно вошедший в прихожую, увидел, что маркиз д’Эффиа что-то занят возле этого шкафа. Он тотчас подбежал к нему и спросил его, что он там делает.

— Ах, любезный, — с полнейшим спокойствием ответил маркиз, — прошу прощения! Мне было жарко, я умирал от жажды и, зная, что в шкафу здесь есть вода, не мог удержаться от желания выпить.

Слуга продолжал ворчать, а маркиз д'Эффиа, повторив свои извинения, вошел в покои ее королевского высочества, где более часа беседовал с другими придворными, не выказывая при этом ни малейшего волнения.

Как и предсказала принцесса, первым известием, которое при своем пробуждении утром 30 июня узнал король, стало известие о ее смерти. К этому известию не замедлили присоединиться слухи о причинах, повлекших за собой эту смерть, слухи, которые, если можно так сказать, носились в воздухе. Король воспринял их, выслушал все, что говорили о маркизе д’Эффиа, и, придя к убеждению, что Пюрнон, дворецкий ее королевского высочества, был так или иначе причастен к этой трагедии, решил допросить его.

Людовик XIV был еще в постели, когда он принял такое решение; он встал, вызвал г-на де Бриссака, состоявшего в его гвардии, приказал ему взять шесть надежных и неболтливых людей, схватить Пюрнона прямо в его комнате и скрытно привести в королевские покои.

Это было исполнено на рассвете, и в назначенное время королю доложили, что тот, о ком шла речь, ожидает его.

Людовик XIV поднялся и тотчас же отправился в комнату, где находился Пюрнон.

Отослав г-на де Бриссака и своего камердинера, чтобы остаться наедине с обвиняемым, он принял вид, присущий ему одному, и заговорил тоном, способным вызвать глубочайший ужас.

— Друг мой, — произнес он, осматривая Пюрнона с ног до головы, — послушайте меня хорошенько: если вы признаетесь мне во всем и скажете мне правду о том, что я хочу от вас узнать, то, что бы вы ни натворили, я прощу вас и об этом никогда не будет и помину. Но остерегитесь утаить от меня хоть малейшее обстоятельство, ибо если вы сделаете это, то живым отсюда не выйдете!