Людовик XVI и Революция

И действительно, все сочли, как нетрудно понять, весьма странным, что в момент, когда Людовик XVI поклялся не отступать от эдикта по поводу дуэлей, изданного Людовиком XIV, он позволил человеку, за жестокое преступление приговоренному к колесованию, вернуться во Францию, причем в то самое время, когда вдова его жертвы, пребывавшая до этого в трауре и в слезах, отправилась в Тулузу, чтобы воспрепятствовать утверждению указа о помиловании, однако он был утвержден, невзирая на ее просьбы.

Король выехал 5 июня в Компьень и пребывал там до 8 июня, заночевал в Фиме и 9-го прибыл в Реймс.

Расписание его пребывания там было установлено в следующем виде:

10 июня — торжественная вечерня;

11-го — коронация;

12-го — церемония встречи короля в качестве великого магистра ордена Святого Духа;

13-го — отдых;

14-го — поездка в аббатство Сен-Реми; в тот же день король будет возлагать руки на больных золотухой;

15-го — крестный ход в честь праздника Тела и Крови Христовых;

16-го — возвращение в Компьень;

19-го — возвращение в Версаль.

На церемонии коронации присутствовал г-н де Шуазёль, приглашенный на нее наряду с другими герцогами и пэрами. Он был таким же, как и в годы своей власти: остроумным, открытым и дерзким и высоко держал голову, как и в те времена, когда придворные стихотворцы сочинили направленную против него язвительную песенку:

Носитель множества заслуг,
Задравши кверху нос,
Мсье Шуазёль явился вдруг,
Исполненный угроз:
«Сменить лачугу уж пора пришла,
Перевернуть все тянется рука;
В хлеву избавлюсь также от быка
И одного лишь сохраню осла».

Когда королей встречали в Реймсе, там было принято занавешивать двери домов коврами, как в день праздника Тела и Крови Христовых. То был единственный обычай, на который посягнул король.

— Я не хочу, — заявил он, — чтобы что-нибудь мешало мне видеть мой народ, а моему народу видеть меня.

И потому на этот раз улицы не были занавешены коврами.

Когда в момент коронации, по обычаю, на присутствующих посыпался дождь золотых монет, можно было увидеть замечательную картину: ни один солдат не нагнулся, чтобы подобрать эти монеты, а те, в чьих платьях они застряли, стряхнули их с себя.

Присутствующие обратили внимание еще на одно обстоятельство: в ту минуту, когда архиепископ возложил корону на голову короля, тот резко поднес к голове руку и воскликнул:

— Она поранила меня!

Одновременно королева ощутила недомогание, и пришлось вывести ее из собора, чтобы она могла прийти в себя.

Через день король прикоснулся рукой к двум тысячам четыремстам больным золотухой, но, согласно хронике, никто из них не исцелился.

Как только церемония коронации закончилась и король вернулся в Версаль, можно было заняться делом не менее важным, чем только что свершившееся: речь шла о том, чтобы включить г-на де Мальзерба в состав кабинета министров и убрать оттуда г-на де Ла Врийера, единственного человека, оставшегося там после роспуска прежнего министерства.

Правда, через свою жену г-н де Морепа приходился зятем герцогу де Ла Врийеру, и, поддерживаемый своей сестрой, имевшей огромное влияние на первого министра, г-н де Ла Врийер остался не только в милости, но и в должности. Правда и то, что, поскольку г-н де Ла Врийер состоял в кабинете министров пятьдесят пять лет, всего лишь на четыре года меньше, чем длилось царствование Людовика XV, жаль было не позволить бедному герцогу умереть в своей должности. Впрочем, он цеплялся за нее куда меньше, чем его любовница, маркиза де Ланжак, женщина спесивая и жадная до золота, ставшая главной виновницей ничтожества, в которое впал герцог. Тем не менее Людовик XVI и Тюрго уже высказались по его поводу, и все, чего смог добиться герцог, — это сохранить свою должность до дня коронации; да и то, из всех его министерских обязанностей за ним были сохранены лишь именные указы о заключении под стражу, но королю это было совершенно безразлично, так как, по его словам, он не намеревался подписывать их.

Маркиза де Ланжак, имя которой мы только что произнесли, наделала столько шума во второй половине прошлого столетия и принимала такое деятельное участие в применении этих именных указов, что нам следует сказать о ней несколько слов.

В свое время она была то ли женой, то ли любовницей моденского посланника — вопрос этот так никогда и не был выяснен, а поскольку посланник носил имя Саббатини, злые шутники сочли уместным офранцузить это имя и именовать ее г-жой Саббатен. Это была женщина высокого роста, с величественным внешним видом и жестким взглядом, который, вне всякого сомнения, она готова была смягчить ради того, кого ей хотелось соблазнить, и который она смягчила ради г-на Фелипо Сен-Флорантена де Ла Врийера; дело в том, что герцог носил три имени, как это удостоверяет одна из сочиненных ему эпитафий (все так спешили увидеть герцога мертвым, что эпитафии сыпались на него, словно град):