Людовик XVI и Революция

Так что при дворе его прозвали Простаком, и прозвище это было заслуженным, ибо он не был способен ни на одну из гнусностей, столь естественных для тамошней почвы. Он говорил правду всем, причем сильным мира сего даже с большей прямотой, чем людям простым. Ему была присуща особая полуулыбка, с какой он отвечал на просьбы людей, добивавшихся чего-то нечестным путем, и эта полуулыбка была хорошо известна его друзьям и знатным особам, в чьих домах он бывал, как единственная зловредность, на какую он был способен по отношению к людям, чьи принципы были противоположны его собственным и которых он даже презирал. В такие минуты выражение лица г-на де Мальзерба отличалось от выражения лица его друга Тюрго, которое в подобных обстоятельствах становилось презрительным; аббата Терре, так глубоко скрывавшего свои мысли, что невозможно было увидеть, что происходит у него в душе; г-на де Калонна, притворявшегося до такой степени, что его нельзя было понять; г-на Неккера, хмурившего брови и принимавшего тем самым вызывающий вид; и, наконец, г-на де Аранда, этого остроумца, заявившего, что Варфоломеевское побоище министров не было избиением невинных младенцев, и начинавшего в таких случаях длинную речь, которую он произносил убедительным тоном, заканчивая каждый ее период словами:

— Вы меня понимаете? Вы меня слышите?

В царствование Людовика XV г-н де Мальзерб был директором цензурного ведомства; в этом качестве он покровительствовал философии и, вместо того чтобы преследовать ее, в чем, вероятно, состоял его долг, поддерживал литераторов, выступавших в своих сочинениях против королевской власти и религии, тогда как в отношении религиозных писателей неукоснительно соблюдал законы, указы и распоряжения. Так что именно благодаря г-ну де Мальзербу, которого Тюрго призвал к власти как своего необходимого помощника, с его молчаливого или устного разрешения, появилось на свет множество произведений, не напрасно внушавших духовенству сильную тревогу, о которой мы уже говорили и которую оно выражало своими увещаниями.

Войдя в кабинет министров, г-н де Мальзерб нисколько не изменил своих взглядов. И, что редко бывает у высокопоставленных чиновников в отношении литераторов, он вознамерился сделать из Парижа столицу просвещения: он привлек туда образованных людей из всех стран, и они, словно в новые стовратные Фивы, принесли в Париж духовную дань, которая должна была стать тем источником, из какого всем другим народам предстояло пить живительную влагу цивилизации.

Первым визитом, который нанес г-н де Мальзерб после своего вступления в кабинет министров, стал визит в Бастилию, откуда он выпустил семь узников. Почему не больше? Увы, он сам говорит об этом в своей докладной записке королю.

Послушайте же сказанное им, господа министры всех времен, человеколюбивые архитекторы тюрем с одиночными камерами, вы, кто клеймит позором Бастилию и носит подвешенными у себя на поясе ключи от тюремных крепостей Сен-Мишель и Дуллан:

«Больше половины тех, кого я обнаружил в Бастилии и Венсене, были заключены туда более пятнадцати лет тому назад; они впали в слабоумие или в исступление такой степени, что уже нет возможности вернуть им свободу!»

«И потому, — добавляет преемник человека, превратившего всех этих людей в безумцев, — меня охватила дрожь, когда после своего вступления в должность министра я увидел себя сидящим в своей канцелярии напротив одного-единственного чиновника и осознал, что в моей абсолютной власти выносить по собственному произволу жестокие приговоры».

Вот почему Мальзерб, испугавшись, по его словам, зла, которое он мог причинить в минуту рассеянности, растерянности или умопомрачения, умолял короля счесть правильным, чтобы он взял на себя ответственность за именные указы о заключении под стражу лишь при условии, что любой из них может выдан только после того, как полномочный совет рассмотрит, обсудит и признает законными мотивы, на основании которых их требуют выдать.

Король понял причину сомнений Мальзерба и ответил на его просьбу согласием.

Кроме того, г-н де Мальзерб потребовал, чтобы никто в его департаменте, кроме него самого, не мог выдавать эти именные указы, даже начальник полиции; однако последнему должно было быть позволено, в случае крайней необходимости, отдать собственноручный приказ об аресте обвиняемого, но с тем условием, чтобы арестованного допросили в течение двадцати четырех часов и начальник полиции немедленно дал отчет об этом допросе.