Людовик XVI и Революция

Два человека подчинили своей воле восемнадцатый век: они имели общую цель, но расходились в средствах ее достижения. Что предпочтительнее, светоч или факел, решит будущее: миссия одного состояла в низвержении трона, другого — в низвержении алтаря. Один написал «Эмиля», «Общественный договор», «Происхождение неравенства между людьми» и «Символ веры савойского викария»; другой — «Философский словарь», «Орлеанскую девственницу», «Письма о чудесах» и «Завещание кюре Мелье». Оба вели подкоп под старое общество; один пребывал в сладостном убеждении, что он является архитектором, другой испытывал сатанинское удовольствие от понимания, что он является разрушителем. Этими двумя людьми, которые ненавидели друг друга всю свою жизнь, возможно вследствие убеждения, что потомство не будет разделять ни их труды, ни их имена, и которым предстояло умереть с разницей в три месяца, были Жан Жак Руссо и Аруэ де Вольтер.

Жан Жак, наделенный скорее наитием, чем предвидением, не догадывался о том огромном влиянии, какое его труду предстояло оказать на будущее. Смелый теоретик, он обладал мягкой, робкой душой и, конечно же, отступил бы перед претворением в жизнь своих утопий, особенно если бы ему пришлось применять их самому. Робеспьер и Сен-Жюст, эти два живых олицетворения его дум, безусловно напугали бы его, если бы он мог увидеть их появление на пороге страшного 1793 года, который рукой Бога-губителя был заранее вписан красными чернилами в роковую книгу судьбы.

Вольтер, напротив, все предвидел и обо всем догадывался. Вольтер рассчитывал силу каждого наносимого им удара и, нанеся этот удар, долго прислушивался, чтобы уловить его отзвук; так что, при своей горячей страсти к разрушению, он сожалел лишь об одном: что ему не дано было присутствовать, подобно Самсону, при падении храма, под обломками которого, подобно Самсону, ему пришлось бы погибнуть.

Вольтер первым отправился давать Господу отчет в своей миссии. В последние годы он, если можно так выразиться, стал испытывать беспокойство по поводу смерти. Прежде Вольтер уже лет сорок спокойно рассуждал о своих предсмертных муках и очень мило подшучивал в стихах и прозе о своей близкой кончине. Однако на этот раз предупреждение судьбы было неотвратимым и гибельным. За те двадцать лет, которые Вольтер отсутствовал в Париже, он перешагнул рубеж своего восьмидесятилетия. Его дряхлость бросалась в глаза, и, олицетворяя собой совершенный им труд, он был похож на статую Разрушения. В последние годы он отдавал свой досуг двум делам: восстановлению честного имени мертвых, этой достойной уважения борьбе, составлявшей прекрасную сторону его философии, и устройству брачных союзов живых. В качестве адвоката мертвых Вольтер стал защитником Каласа, Сирвена, Ла Барра, Монбайи и генерала Лалли-Толлендаля, о казни которого на Гревской площади мы недавно рассказывали. В качестве устроителя браков Вольтер сопроводил к алтарю, наряду со всеми другими юными девушками, крестным отцом которых он порой себя объявлял, дочь своего друга, мадемуазель Рене де Варикур, получившей от него имя Прекрасная и Добрейшая, которое потомство сохранила за ней и под которым она известна не меньше, чем под именем маркизы де Виллет, полученным ею от мужа.

Среди всех этих филантропических и отеческих трудов фернейского философа его гордыне, унаследованной им по прямой линии от Сатаны, его предка, был нанесен жестокий удар, который не могли смягчить ни посольство Екатерины II, ни письма Фридриха II: по пути в Женеву император Иосиф II проехал в четверти льё от жилища философа и даже не подумал нанести ему визит, что было крайне неприятно.

Это было тем более неприятно, что в свое время Вольтер выступал защитником Австрийского дома и пытался снять с него широко распространившееся обвинение, то ли напрасное, то ли справедливое, в использовании наемных отравителей.

Разочарование, постигшее Вольтера, стало чем-то вроде триумфа для французского духовенства.

Впечатление, которое оно произвело на Вольтера, было настолько сильным, что он в ярости принялся за работу и в тот же день, по словам его историка, сочинил целый акт своей трагедии «Ирина». Месть была тем более жестокой, что ей предстояло обрушиться вовсе не на императора.

Завершив «Ирину», Вольтер отправил ее в Париж, вместе с другой трагедией, забытой сегодня еще больше, чем первая, — «Агафоклом».

Затем, уступив вдруг различным голосам, призывавшим его, — возможно, голосу маркиза де Виллета и, определенно, голосу собственного сердца, — он внезапно выехал в Париж: в разгар суровой зимы, подвергая опасности остаток жизни, которая словно терзала его и которую ему хотелось закончить не в фернейском уединении, а в суматохе и шуме столицы. Чтобы умереть на свой лад, Вольтеру требовалась не только постель: ему нужен был театр.