Людовик XVI и Революция

Приехав в Париж, Вольтер тотчас же пешком явился к г-ну д'Аржанталю, которого он не видел уже сорок лет. Вольтер вполне мог бы взять карету, но великий человек был исполнен мелких слабостей, и ему была присуща причуда восьмидесятилетних старцев, стремящихся ходить так, как ходят молодые люди. Так что он пешком отправился к г-ну д'Аржанталю, что, впрочем, дало ему время подготовить рассчитанное на эффект вступительное слово.

— Я прервал свою агонию, чтобы обнять вас, — промолвил он, бросаясь в объятия друга.

На другой день после прибытия Вольтера к нему явились актеры Французского театра, дабы засвидетельствовать ему свое почтение.

— Господа, — обращаясь к ним, произнес Вольтер, — я живу только благодаря вам и только для вас.

Впрочем, поклонение перед автором «Ирины» и «Агафокла» было таким, что, приблизившись к Вольтеру, мадемуазель Клерон опустилась на колени.

В тот же день к Вольтеру пришел Тюрго, скрюченный подагрой и ревматизмом и поддерживаемый двумя лакеями, которые помогали ему идти. Увидев опального министра, Вольтер бросился к нему, взял его за руку и воскликнул:

— Позвольте, сударь, поцеловать эту руку, подписавшую столько указов во спасение Франции; ноги у вас из глины, но голова из золота!

Два часа спустя пришел в свой черед Верне, художник-маринист. В порыве восторженности он хотел во что бы то ни стало поцеловать руки Вольтеру.

— Да что вы делаете сударь?! — воскликнул тот. — Опомнитесь, ведь если вы поцелуете мне руки, мне придется поцеловать вам ноги!

На другой день явился Франклин, основатель американской свободы, приведя к нему своего внука.

— Мальчик мой, — произнес Франклин, — встань на колени перед этим великим человеком и попроси у него благословения.

Молодой человек подчинился, и Вольтер, опустив ему на голову руку, промолвил:

— God and Liberty.[7]

— Но ведь господин Франклин говорит по-французски, — заметила г-жа Дени. — Изъясняйтесь по-французски, чтобы мы могли принять участие в разговоре.

— Дорогая племянница, — ответил ей Вольтер, — простите меня, но я не могу отказать себе в удовольствии разговаривать на языке свободы с человеком, который утвердил ее в Америке.

Академия отправила к нему депутацию и в полном составе последовала за своими депутатами. Правда, приветственную речь произнес принц де Бово.

Вскоре приезд Вольтера в Париж стал главной новостью в столице; везде говорили исключительно об этом приезде. В кафе, на бульварах и в театрах люди подходили друг к другу и интересовались: «А вы знаете, где его можно увидеть? Как он себя чувствует?»

Увы, великий человек чувствовал себя довольно плохо.

Репетиции «Ирины», которые он посещал достаточно пунктуально, поскольку первое представление этой пьесы должно было стать для него поводом для триумфа, страшно утомили его, и во время одной из этих репетиций у Вольтера лопнул кровеносный сосуд в легких.

Тотчас же у него началось обильное кровохарканье, и больного отнесли домой.

Через полчаса после этого происшествия к Вольтеру явился кюре церкви святого Сульпиция, молодой человек по имени Терсак, с целью наставить его в вере.

Вольтеру доложили об этом визите, и он велел впустить посетителя.

— Господин кюре, — промолвил он, увидев священника, — вы оказали мне честь. Я счастлив видеть служителя Церкви, который наставляет своих прихожан, словно апостол, утешает бедных, словно отец, и заботится о них, словно государственный муж.

Затем он дал священнику пятьдесят луидоров для бедных.

Кюре Терсак удалился, предупредив Вольтера о визите аббата Готье.

На этот раз дело оказалось намного сложнее: аббат Готье пришел исповедовать Вольтера, а Вольтера было нелегко уговорить на исповедь.

Аббат начал с того, что встал в молитвенной позе, на коленях, перед постелью больного. Однако Вольтер тотчас же поднял его.

— Вы ведь пришли исповедовать меня, не так ли? — спросил он.

— Да.

— Я согласен, но хочу исповедоваться прилюдно.

Это не устраивало аббата Готье, почуявшего в этой прилюдной проповеди какой-то скандал и даже какое-то святотатство, и потому он ответил отказом, распространив его даже на тайную исповедь, если ей не будет предшествовать письменное заявление о религиозных чувствах.

Вольтер, нечаянно проявив прямодушие, написал такое заявление.

— Хорошо, — промолвил аббат Готье, став обладателем драгоценного документа, — а теперь мне необходимо побеседовать об этом деле с архиепископом.

— Ступайте, — произнес Вольтер, — и желаю вам извлечь из этой беседы побольше пользы.

Аббат Готье помчался в архиепископство. Архиепископ собрал свой совет, и на нем заявление Вольтера было сочтено недостаточным.

Потребовав, чтобы Вольтер написал в присутствии нотариуса новое заявление, архиепископ лично сформулировал его текст; оно начиналось словами:

«Мы признаемся в том, что злобно хулили божественность Иисуса Христа».

Прочитав это начало, совпадавшее с тем, что Святая инквизиция предписывала заявлять кающимся еретикам, Вольтер вздрогнул от ужаса.

— Ах так! — воскликнул он. — Стало быть, ваш архиепископ хочет сжечь меня на костре?